А Тику носила вышитое платье из самого тонкого полотна, и украшения у нее были не хуже, чем у старшей жены ниппурского царя. Витые серебряные, золотые и медные браслеты: на запястьях, на плечах и щиколотках. Серьги, звенящие, стоило повернуть голову. Ожерелье с кроваво-красным рубином. Ей не нужно было трудиться, заботясь о пропитании. Злые духи, приносящие болезни, не могли к ней приблизиться, и старость ее не касалась. И рядом всегда был Эррензи.
Так к чему вспоминать родной дом?
Но Урук совсем близко – впереди, за стеной.
– Тику.
Она не заметила движения, не успела даже вздрогнуть, – а хозяин уже сжал ее ладони в своих, крепко, словно она могла упорхнуть. Она встретилась с ним взглядом, и время замедлилось, разлилось, как река в половодье.
Глаза у Эррензи были темными, но все же казались ярче огня, и, как всегда, Тику почувствовала, что в сердце оборвалось что-то и зазвенело, словно струна. И в который раз Тику подумала, что люди, должно быть, не умеют так любить, – ведь ни в одной любовной песне не пелось, что от любви к глазам подступают слезы.
– Когда придет твоя жажда? – спросил Эррензи, еще крепче сжимая ее руки.
– Когда наступит ночь, – ответила Тику. – Или раньше, я...
Она запнулась и опустила взгляд. Если хозяин решит не входить в Урук, то сколько идти до другого города? День? Или больше? Если он скажет идти, я буду терпеть, решила Тику. Я буду стараться... Смогу.
Но Эррензи лишь рассмеялся, легко и беззаботно, и обнял ее.
– Я не виню тебя, – сказал он, и Тику услышала улыбку в его голосе. – Лагаш был негостеприимен, и мы прошли долгий путь. Но не бойся – к вечеру люди Урука дадут нам все, что мы пожелаем. Мы пойдем туда.
Тику тоже улыбнулась, прижавшись к его плечу. Если бы не жажда, она могла бы часами сидеть так, перебирая его волосы – Эррензи носил их распущенными, словно верховный жрец в день праздника, – и слушая глухой стук его сердца.
Люди дадут нам все, что мы пожелаем. Так и было – и потому они путешествовали налегке. Лишь две вещи принесли с собой из Лагаша: мягкое одеяло из овечьей шерсти и деревянную флейту, потемневшую от времени, покрытую резьбой. Иногда, ночами, Эррензи играл на ней, и тогда умолкали птицы, и собаки не лаяли, а люди, едва заслышав звуки флейты, спешили сделать охранительный знак, – такой тоскливой была эта музыка, такой пронзительной и чужой.
Но кого люди бояться, тому и приносят дары, Тику видела это много, много раз. И потому...
– Пойдем, – сказал Эррензи и встал. Тику поднялась вслед за ним. Звякнули ножные браслеты, порыв ветра всколыхнул одежду. – Пусть Урук узнает, кто пришел к его стенам!
Таблица 2
Тридцать лет миновало,
Где сестра моя, Тику, не ведал никто.
Тридцать лет миновало,
Как пропала она,
И одни говорили: "Мертва",
Другие: "Сбежала".
Я же вырос, писцом стал в храме великого Ану.
В молитвах сестру вспоминал,
Но не думал, что снова увижу.
Но в тот вечер увидел ее.
Возле колодца, на площади,
люди толпились,
двух чужаков окружив.
Мужчина одет был по-царски,
серьги сияли в ушах,
на плаще золотые застежки,
пояс с кистями, но сам – безоружен.
Смотрел он надменно
И волосы в свете заката пылали.
Девушка возле него – как верховная жрица,
Вся в украшениях, в светлой одежде.
Вдруг повернулась – узнал я сестру.
Темные волосы волнами падают,
Ими ветер играет.
Лицо, что я помнил, и все же чужое.
Тридцать лет миновало,
Но она, как и прежде –
Юная дева, весенний рассвет.
Я подумал: "Ее дочь или просто похожа".
Не подошел и остался стоять, наблюдая за ними.
О чем говорили они, я не слышал.
Но видел, что спор завели горожане,
пытались узнать, что за люди.
Чужак же молчал, а потом рассмеялся и крикнул:
"Объясни же им, Тику!"
И понял я – это и правда сестра.
Она повернулась, шагнула вперед.
Эльишби, кузнец, заступил ей дорогу.
Был он высок, она до плеча ему не доставала.
Ни слова сказать не успел он, –
Сестра моя, Тику, ударила вдруг по щеке его,
Резко, открытой ладонью, как женщины бьют.