Но я продолжаю вот о чём: у Мидж всё перепуталось — и ребёнок, которого Чинго ненароком пристрелил, и ребёнок, которого у неё отобрали для усыновления в ноябре, вот она и начала пилить Джонни, чтобы он это поднял на совете — чего он хотел добиться, не знаю. Ребёнок-то всё равно мёртв, не так, что ли? И когда он к ней вернулся и сказал, что я его лишил слова и велел проветриться и остыть — ну, тут у неё в голове вообще закипело, и она решила настучать полиции. Это было в доме ещё одной девчонки — Элли её зовут, и ещё двое ребят там с ними были. Им захотелось пиццы, и тогда Элли и двое ребят пошли купить и оставили её дома одну. Мидж ведь без телефона не может. Она видит телефон, хватает его и начинает разевать рот. Так и тут, как только она осталась одна, она позвонила в полицию и начала вываливать имена убитых, тех, в траншее. А тут Пуля входит — забыл свои сигареты — и слышит, что она болтает. Он тут же выдернул телефон из розетки.
Мы её судили на внутреннем совете. Для Джонни это было, конечно, тяжело. Ведь это его девчонка, и она, действительно, совершила очень серьёзный проступок, а он был одним из тех ребят, которые должны решить, к какому наказанию ее присудить. Мы с ней могли сделать всё, что угодно. Мать у неё умерла, а отец её — законченный алкоголик — изнасиловал её, когда ей было одиннадцать лет. Она с ним в одном здании боялась оставаться. Чаще всего она и спала в клубе, хотя там никакого отопления нет, кроме этих керосиновых горелок, что мы принесли. Это здание ведь намечено на снос, я вам говорил? По-моему, да. Так вот, мы могли сделать с ней всё, что хотели, никто бы и не узнал и никто бы и не пожалел её, кроме Джонни, разве. Мы вполне могли её убить. Она угрожала всей нашей безопасности.
Совет вынес решение отрезать ей язык.
Джонни просил снисхождения, и я его даровал. Совету не понравилось, что я наложил своё вето, но, если совет не прав, мне всё равно, что они там решили. Вот на Рождество они решили, что деньги из нашей казны нужно передать одной соседней группировке, которая пытается превратить один из пустырей в парк. Покрасить стены зданий вокруг него — ну, понятно, и поставить скамейки, может быть, зелень посадить. У нас в казне 260 долларов. Я не мог допустить, чтобы их тратили на какой-то пустырь, когда нам нужно ещё оружия и боеприпасов для защиты клики. Я сказал: нет. Я президент, и у меня право наложить вето. Но совет вторично принял свое решение и снова проголосовали, чтобы дать деньги. Что я сделал? Я сказал Биг Энтони — он казначей и распоряжается счетом клики — чтобы он взял из банка деньги, оставил бы там пару долларов, чтобы сохранить счёт, и принёс их мне. Он принёс двести пятьдесят пять долларов, и я их официально оставил у себя. Они и сейчас у меня. Они в надёжном месте, и я ни цента из них не трону, потому что они общественные. Но и не собираюсь отдавать их этим соседним доброхотам, как бы там ни голосовал совет.
Почему я наложил вето на их приговор — отрезать язык Мидж? Это ничего общего не имеет с жалостью по отношению к Джонни. Я рассуждал так, что она уже причинила нам вред, уже настучала полицейским. Значит, теперь они будут разыскивать её и попытаются выудить у неё всё остальное. Следовательно, мы должны или её убить, чтобы она замолчала, или же её нужно где-то скрыть. Я обычно безжалостен, у меня это принцип. Но, видно, в тот день я был великодушным. Я мог бы сказать: «Убрать её», и Чинго или Пуля мигом бы сбросили её в реку. Но вместо этого я подумал об одном местечке. Это в соседнем штате, у тётки Биг Энтони, куда она ездит летом, как раз за мостом Гамильтон-бридж. Она даже там что-то выращивает, славное местечко. Зимой дом заперт, но у Биг Энтони есть ключи, и мы иногда ездим туда с девчонками, костёр устраиваем и сидим вокруг. Я велел Биг Энтони взять с собой ещё какого-нибудь парня из клики, кого он хочет, и увезти туда Мидж, подержать её там не меньше недельки, пока тут всё не успокоится. И велел давать ей по двадцать плетей по спине и утром, и вечером, да чтобы она молчала. Если же будет кричать — а Мидж всё время стояла перед нами и всё слушала — чтобы доложить мне и тогда уж я больше не буду с ней миндальничать, и пусть совет делает с ней, что хочет.