Майер Майер был очень чувствителен в вопросе имён и фамилий, потому что его собственные всю жизнь навлекали на него неприятности и непонимание. Его отец (благослови, боже, его душу, сердце и чувство юмора) решил, что двойное прозвище поможет его отпрыску выделиться в мире безликих людей, и (будучи ещё и отъявленным шутником) посчитал его страшно смешным (да покоится он в мире, всегда думал Майер). Майер давно устал объяснять всем, каково это, еврею расти среди гоев, в нееврейском окружении, где его имя выкрикивали на американский лад, рифмуя с «пожаром», и один раз и вправду чуть не поджарили его где-то на заднем дворе, когда разношерстная компания мальчишек решила инсценировать собственную дразнилку. Они привязали Майера к столбу и развели костёрчик у ног, а потом ушли на урок Закона Божьего, где их учили почитать Христа даже несмотря на то, что Он был, возможно, еврей. Майер молился, но чуда не происходило. Терпеливо он продолжал молиться, со всё большим жаром и упованием. Начинало сильно жечь ноги в тряпичных тапочках. Терпеливо, не отчаиваясь, он всё молился и молился, и вдруг начался дождь, а потом с неба и совсем полило, загасив костёр. Странно, но после такого переживания Майер всё же не стал религиозным. У него просто возникла сильная симпатия к пожарным, а также к несчастным кавалерийским офицерам, которых свирепые краснокожие когда-то сжигали на кострах, привязав к столбу. Также у него развилось терпение, граничащее со святостью, что в конце концов, возможно, и было проявлением религиозности. В данный момент, его терпение кончалось. Совершенно лысый, громадный, с ярко-голубыми глазами (на которых веки были приспущены, как траурные флаги на мачте), он слушал по телефону Монтгомери Пиэрс-Хойта, а сам думал, не ответить ли ему по-свойски.
— Меня крайне интересует следующий вопрос, — чирикал Пиэрс-Хойт, — считаете ли вы, по своему опыту, что акты насилия, с которыми мы ежедневно сталкиваемся, провоцируются или стимулируются, будь это сознательно или подсознательно, какими-то сценами, которые преступник мог видеть по телевидению?
— М-м-м... — ответил Майер.
— Что вы думаете? — вопрошал ПиэрсХойт.
— Для кого, вы говорите, вы готовите эту статью? — спросил Майер.
— Пока не конкретно.
— Пока не конкретно, — повторил Майер и кивнул.
— Но я её пристрою, не беспокойтесь, — продолжал ПиэрсХойт. — Так что вы думаете?
— Вы хотите, чтобы я сказал вам по телефону? — сказал Майер. — Прямо сейчас?
— Ну, конечно, если...
— Невозможно, — сказал Майер.
— Но почему?
— Потому что, во-первых, я должен получить разрешение лейтенанта. И, во-вторых, как мне знать, что вы действительно мистер Пиэрс-Хойт, а не кто-то другой? И, в-третьих, мне надо собраться с мыслями.
— A-а... г-м-м... да, понятно, — ответил ПиэрсХойт. — Но, может быть, вы хотите, чтобы я приехал к вам?
— Нет, пока я не переговорю с лейтенантом и не получу от него согласия.
— А когда, вы думаете, вы сможете переговорить с ним?
Где-нибудь сегодня. Скажите мне ваш номер, и я утром сам позвоню вам.
— Прекрасно, — сказал Пиэрс-Хойт и продиктовал свой номер. Второй телефон на столе Майера все трезвонил. Он отрывисто попрощался с Пиэрс-Хойтом и снял трубку.
— Восемьдесят седьмой участок, детектив Майер, — ответил он.
Звонила женщина, которая видела фотографии жертв массового убийства в утренней газете и которая сказала, что знает имя белого мужчины с бородой.
Женщину звали Филлис Кингсли.
Она жила в Изоле, около реки Дикс, образующей южную оконечность острова. Если бы она жила двумя кварталами дальше от центра города, она бы находилась в том роскошном элитарном районе, известном как Стюарт-сити. Здесь же она жила в квартирке, соседствуя с несколькими мебельными складами и двумя автостоянками. Был вторник, 8 января. Карелла и Клинг добрались к ней к 11 часам. Термометр поднялся совсем немного, температура колебалась около пятнадцати градусов. Филлис Кингсли встретила их, завёрнутая в афганский домотканый плед и сказала, что всю ночь в доме не топили, и сейчас ещё отопление не заработало. Они вошли в гостиную, где стекла заиндевели.