Уловив, что этот эпизод особенно интересует гостя, Петряев рассказал подробности: подзащитный, признавая вину по целому ряду пунктов, почему-то настойчиво отрицал присвоение имущества казненных за городом людей. Думаете, он преувеличивал значение этого факта, питал надежду на смягчение приговора? Ничего подобного. Волонтир прекрасно сознавал, что ему грозит смертная казнь, и в беседах с Яковом Александровичем, своим адвокатом, часто и с каким-то мазохистским спокойствием говорил, что ждет расстрела как избавления, как заслуженной кары. Нет, причина скорее в другом: атмосфера зала, в котором шел суд, как он признавался Петряеву, действовала на него убийственней даже, чем предстоящий приговор. Клуб машиностроительного завода был переполнен до отказа, и реакция присутствующих на свидетельские показания, на просмотр кинохроники тех лет привела к тому, что Волонтир стал буквально прятаться за барьером, отгораживающим скамью подсудимых, чтобы не видеть лиц сидящих в зале людей. Он нехотя, с большими оговорками признавался в том, что забрасывал гранатами заключенных в следственной тюрьме, что участвовал в облавах, что стрелял из карабина в безоружных женщин и детей у рва, но упорно продолжал отрицать присвоение имущества убитых – факт пусть и не из самых ужасных и отвратительных по этому делу, но в моральном аспекте значительный.
– Вы спросите, как это совместить с чувством обреченности, которым бравировал мой подзащитный? Отвечу. Одно дело – приватно говорить со своим адвокатом, и совсем другое – в присутствии тысячи людей признаться в грабеже убитых. К тому же из вполне понятных соображений Волонтир сознавался лишь в тех эпизодах, которые были полностью доказаны в ходе предварительного следствия. Обвинение же в спекуляции награбленным имуществом держалось, по существу, на показаниях одного свидетеля.
– Им был младший брат Волонтира, – уточнил следователь.
– Совершенно верно. Он значится в списке свидетелей – Волонтир Георгий Васильевич.
– Он-то нас и интересует больше всего. Вы не помните, как вел себя на суде брат подсудимого?
– Как же, как же, ведь эпизод с грабежом я просил исключить как недоказанный, поэтому особенно внимательно слушал этого свидетеля. И, представьте, он изменил показания. Возможно, сознательно, возможно, и нет – не берусь утверждать. В сорок втором он был совсем мальчишкой, мог что-то напутать, забыть. Нужно отметить, что мой подзащитный был настроен по отношению к нему агрессивно, обмолвился как-то: «Братишку бы сюда, на скамейку, для компании». Но его можно понять: на предварительном следствии младший брат говорил о спекуляции золотыми вещами, о немецких офицерах, которые посещали брата, то есть, фигурально выражаясь, «подвел» брата...
Яков Александрович припоминает, как во время одного из перерывов он перекинулся парой слов с Волонтиром-младшим, но вот о чем – выпало вчистую. Обидно, конечно, да что поделаешь...
Может быть, следователя интересует послевоенная судьба Дмитрия Волонтира? Или как его нашли через столько лет после войны? Он долго скрывался под чужим именем, жил где-то за Уралом, работал в леспромхозе на валке леса...
– Вы случайно не знаете, – вернулся следователь к интересовавшей его теме, – где проживали братья Волонтиры во время оккупации города?
Яков Александрович развел руками:
– Мой подзащитный имел квартиру в доме, где находилась казарма для солдат из зондеркоманды, а вот где помещалась казарма, сказать затрудняюсь. Вроде бы рядом со зданием следственной тюрьмы, потому что, по рассказам очевидцев, в декабре сорок второго целый взвод полицаев в считанные минуты прибыл на усмирение поднявшегося в тюрьме восстания. Но, как ни обидно, где находилась следственная тюрьма, я тоже не знаю... Есть памятник жертвам, есть мемориал, есть Вечный огонь – туда мы все знаем дорогу, потому что это действительно вечно, а вот спросите, где находилось гестапо, где комендатура, – мало кто скажет...