— Ну окей… Хорошо. Я не против… ну, поболтать. О чём-нибудь.
Дон чуть не плачет от облегчения.
— Спасибо. Спасибо, правда. Но ты… ты наверное занят чем-нибудь? Я отвлекаю?
— Посуду мою, — усмехается Дэвид. — Ты же знаешь, я даже с Феликсом не отказался бы поболтать, лишь бы отвлечься от неё.
— Знаю, — невольно улыбается Дон.
— Ну… как у тебя вообще дела? Как… как дети?
— Ох, и не спрашивай. Генри неделю назад каким-то страшным гриппом переболел, а Лиззи сегодня лодыжку вывихнула.
— Ой. Лодыжка — это же больно. Я помню свою, до сих пор. Ну и как там Лизз, держится?
— О, она молодчина, всё храбро терпит и не унывает. Ты куда больше ныл, чем она.
— Ещё бы, — фыркает Дэвид. — Нытьё — это же моя главная специализация. История — это так, просто хобби.
— Была главной, судя по всему. Сейчас ты что-то потерял былую хватку.
— Но-но, я попросил бы вас, сэр. А то ведь продемонстрирую.
— Ой, напугал меня, Поз, — Скриппс с удивлением замечает, что уже смеётся.
— Ну, а хорошее-то что-то было всё-таки?
Скриппс рассказывает и об этом. К примеру, о том, как в последнее время сын увлекается рисованием и рисует большие и сложные композиции с множеством персонажей. Как в сентябре в издательстве у Скриппса был день открытых дверей, и тот приводил детей посмотреть, где работает — и как Генри был заворожён огромным печатным станком и потом долго ещё рисовал похожие воображаемые механизмы, находясь под впечатлением. Один из этих рисунков висит сейчас на стене, у Скриппса перед глазами.
Поз в ответ делится впечатлениями о суматошном начале учебного года, о позабывших всё за лето учениках, об очередных нововведениях в школьном регламенте, которые никак не помогают на самом деле и очевидно сделаны просто «для галочки»… Словом, ноет.
— Пожалуй, верну тебе степень магистра нытья, поспешил я смещать тебя с пьедестала, — подтрунивает Скриппс. Поз пытается притвориться обиженным, но чувствуется, что он рад, что у Дона слегка поднялось настроение.
— А ты ходишь с детьми в церковь? — спрашивает он.
— Мы все вместе обычно ходим, вчетвером. По воскресеньям. Бывать там чаще что-то пока никто из них не просился.
— А ты?..
— Я… по-разному. Часто бывает, что просто хочется зайти. Посидеть в тишине, сам знаешь, как там малолюдно. Но так не хватает на всё это времени… Я даже думаю бросить эту свою затею с книгой. Сколько можно откладывать, это уже выглядит, как враньё самому себе. Всё равно же не напишу, скорее всего. Нужно столько продумать, столько информации накопать… а времени нет.
— Не бросай, Скриппси. Ведь это мечта. Это важно.
— Но когда…
— А ты сразу за роман не берись. Ты начни с рассказов. Как Чехов, как Твен… да как многие, на самом деле!
— Хм…
— Ну да. Напиши рассказ и попробуй опубликовать его где-то, да хоть в кулинарном журнале! Первый не примут, второй не примут, а десятый, глядишь — напечатают… Ты же видел многое, по работе и вообще, тебе есть что сказать. И мозги, и сердце у тебя на месте. Не бросай это дело, Дон. Серьёзно тебе говорю.
Скриппс задумчиво смотрит на лист бумаги перед собой.
— Знаешь что… а ты прав. Вот смотри, скажем, есть такой сюжет…
Они говорят обо всём, что приходит в голову, до позднего вечера. Дональд не замечает, как пролетело время. Они сочиняют рассказ, перебивая друг друга. Вспоминают забавные случаи из прошлого, о которых друг другу ещё не рассказывали. Делятся новостями об остальных друзьях, причём Познер, оказывается, знает чуть больше подробностей об Ахтаре и — внезапно — Радже, чем Скриппс, хотя тот регулярно выслушивает новости от такого сплетника, как Дейкин. Скриппс замечает, что совсем стемнело, когда руки окончательно устают от телефонной трубки, а на листе перед ним готовый набросок рассказа. Он прощается даже с каким-то сожалением, пытается извиниться, что оторвал друга от домашних дел, и в протесте Познера слышит только улыбку, ни капли раздражения.
***
Вернувшись домой, он обнаруживает спальню запертой, а свою подушку лежащей на диване в гостиной. Он вздыхает, достаёт из-под сидения плед и ложится спать. Утром Ханна мечет молнии взглядом, но он не пытается больше оправдаться. Всё это кажется тщетным: если она обижена — она будет обижена независимо от его усилий что-то исправить. У него будто не остаётся сил ни на что, кроме самых необходимых действий. Он гладит рубашку, выпивает стакан воды (не может себя заставить проглотить что-то более существенное), собирает притихших на всякий случай детей, чтобы отвезти их в школу. Помогает Лиззи освоиться с её костылём, напоминает Генри взять сменную обувь, но к Ханне больше не пытается подойти. Если она считает, что он не заслуживает прощения — так тому и быть. Извиняться за то, чего не было, он уже просто устал. Ханна фыркает ему вслед, но выглядит немного не в своей тарелке. Она привыкла к тому, что он стремится помириться во что бы то ни стало, и таким обречённо-смирившимся видит мужа в первый раз.
Днём на работе ему удаётся немного отвлечься от мрачных мыслей, но домой он едет без радостного предвкушения. Дети весело тараторят в машине о школьных делах, и он улыбается им, но дома ожидает продолжения бойкота от жены. Однако она его удивляет. Услышав, что они вошли, она выходит их встречать и, поцеловав проходящих мимо детей, обращается к нему — с неожиданно виноватым видом.
— Дональд, милый, прости меня, — говорит она тихо. — Я… поняла, как сильно обидела тебя подозрениями. Я сама не знаю, почему я вдруг полезла в твой телефон… почему вдруг решила, что могу подозревать тебя в чём-то.
Её голос немного дрожит, и в глазах стоят слёзы, и когда она продолжает говорить — это больше, чем Дональд способен выдержать:
— Ты — самый добрый и честный человек из всех, кого я знаю, Дон. Как я могла заподозрить тебя в таком низком поступке? Пожалуйста, милый, прости меня…
— Ханна, солнце моё, ну не плачь, ну что ты, — Дональд чувствует, что вот-вот разрыдается сам. Если бы она знала, что её подозрения ошибочны только отчасти… — Я совсем не сержусь, поверь!
Они обнимаются посреди прихожей. Дональду так больно видеть слёзы Ханны, что его переполняет нежность и любовь к ней. Он держит её лицо в ладонях, целует её глаза, смеется и плачет, повторяя бессвязное: «Ханна, солнце, спасибо тебе», — и она тоже и плачет, и смеется, и целует его в ответ, и вторит ему: «Дональд, милый мой, дорогой мой, тебе спасибо».
Дон и без того не склонен держать зло и долго сердиться на людей, он очень устаёт от этого. А раскаянье Ханны такое искреннее, что всё, что он сейчас чувствует — счастье от того, что её не потерял. Она сама влечёт его в спальню вечером, когда дети уже засыпают. Она нежна и ласкова, и отзывчива к его ласкам — именно такой он её и помнит, и любит — до сих пор.
— Я так благодарна, что ты простил меня, Дон, — вздыхает она, прижимаясь к нему после. — Что-то на меня в последнее время находит… необъяснимое. Для меня так важно полностью доверять тебе. Мне ничего не страшно, если я знаю, что несмотря ни на что у меня есть ты. Твоя поддержка. Твоя любовь.
У Дона сердце поёт от этих слов. Именно таким он и хотел для неё быть — всегда — и она это ценит!
— Страшно мне становится от мысли, что я вдруг останусь одна, без тебя, — признаётся Ханна. — Я сама не понимаю, почему я веду себя иногда так… контрпродуктивно, — она усмехается собственному заумному словечку. — Такое впечатление, что я всё сделала в эти дни, чтобы тебя оттолкнуть — а ведь я не хотела этого, Дон! Клянусь, не хотела.
— Так бывает, солнце моё, — утешает её Дон, ласково поправляя упавшие ей на лоб волнистые пряди. — Когда люди боятся, они не всегда действуют разумно, не могут оценить последствия своих действий. Прости, если я дал повод сомневаться во мне. Я не оставлю тебя.
— Когда я смотрю на тебя, я понимаю, что такое истинное милосердие. Ты один из немногих на моей памяти, кто действительно умеет прощать. Меня всегда это восхищало в тебе, — она прячет лицо у него на плече. — Не устаю благодарить Бога, что он послал мне тебя. Наверное, стоит самого тебя благодарить почаще.