Дон уже и не думал, что она о нём такого высокого мнения. Он смущён, её восторги кажутся преувеличенными. Но кокетничать и отнекиваться он не любит, поэтому просто улыбается и нежно целует её в ответ на эти слова. С ней так тепло, так спокойно. Тоска, сжимавшая сердце, наконец отступает. Они засыпают в объятиях друг друга, как бывало когда-то — и ведь, в общем, не так уж давно.
***
Дома после этого царит удивительный мир и гармония. Ханна ластится к нему, говорит комплименты, дети чувствуют, что всё, наконец, хорошо, и охотнее проводят время в гостиной. Они снова смотрят вечерние передачи вместе, рассевшись на диване в обнимку, чего давно уже не делали. И воскресный поход в церковь снова ощущается как праздник.
Ханна шепчет ему на ухо, что ей вспомнились первые дни их знакомства — а Дональду и самому они вспомнились, как тут не вспомнить. В последний год обучения в Оксфорде он часто видел её в той же часовне, куда ходил сам. Это само по себе было необычно, потому что мало кто из студентов ходил туда так же часто, как Дональд. Там они и познакомились, когда Дональду довелось одолжить ей зонт в дождливый день, а она, поборов робость, от которой после удалось вовсе избавиться, поддержала разговор… Было так неожиданно встретить настолько же глубоко верующего собеседника, неожиданно для них обоих, что их встречи и их беседы становились всё более частыми и долгими. Дэвид, помнится, немного обижался, что Дон его вдруг начал игнорировать, но когда узнал, что в деле замешана женщина — тут же снял все претензии и начал искренне болеть за их с Ханной ещё такие хрупкие отношения. Так здорово было общаться с человеком, который не считал Дона чудиком из-за его веры, не подтрунивал над ним, не пожимал плечами, а наоборот — уважал именно за это, разделял его любовь к Богу и верность Его заповедям. Ханна призналась тогда, что уже и не ждала, что встретит человека, настолько близкого ей по духу — и Дон невольно согласился с ней: он ведь тоже этого не ждал.
Конечно, говорили они не только о Боге, и, узнавая Ханну всё ближе, Дон открывал для себя целый мир, заключённый за светлой радужкой её зелёных глаз — открывал её яркую душу, её острый ум, её мечты об исцелении человечества от болезней, о существовании которых он, если честно, даже не знал… и о том, какой она хотела бы видеть свою будущую семью. И ему отчаянно хотелось стать частью её будущего, стать для неё опорой и найти себе опору в ней. Её близость, её мягкое тепло кружили Дону голову, и он признался ей, что влюблён — и был счастлив узнать, что это взаимно. Они приложили немало усилий, чтобы не потеряться после окончания Оксфорда, и к счастью обоим удалось найти работу в Лондоне и продолжать свидания, не забывая и о том, чтобы строить уже фундамент для будущей семьи. Дейкин, с которым Дон тогда делил съёмную квартиру, посмеивался над влюблённым в Ханну Скриппсом почти в тех же выражениях, в каких до этого посмеивался над влюблённым в Иисуса, а Поз… Поз вернулся в Шеффилд. На свадьбе Дона катлеровцы очень веселились над тем, что он первым из них умудрился найти жену, но если подумать — Кроутер уже тогда встречался со своей Тесс, да и Ахтар с Сильви на тот момент уже познакомился.
Обряд венчания стал для Дональда переживанием почти мистическим. Рано потерявшую родителей Ханну вёл по церковному залу её высокий седоволосый дядя, и она — в скромном прямом белом платье — казалась хрупким ангелом рядом с ним. Взволнованный Дон на минуту словно потерял связь с реальностью, для него не существовало никого и ничего вокруг, только он и его прекрасная невеста, повторяющие слова супружеской клятвы и внимающие благословению, доносящемуся, по ощущениям, практически с небес. «Что Бог соединил, человек да не разлучает» — священный завет, звучавший для тысяч влюблённых пар в прошлом, наполнил его сердце ликованием. Казалось, никому и ничему теперь не под силу помешать им любить друг друга всегда, и в земной жизни, и даже в грядущей жизни небесной. «Медовый месяц» у Скриппсов продолжался несколько лет, что Дон всегда считал признаком того, что они действительно были созданы друг для друга. Когда именно и почему что-то начало меняться — он не может сейчас вспомнить, да, если честно, и не хочет. Выходя из церкви в обнимку с женой и ведя за руку дочь (сына ведёт Ханна), он возносит благодарность Богу за все, что имеет в жизни, за подаренный ему второй шанс — и надеется, что теперь у них в семье всё наладится.
Он бы только хотел ещё надеяться, что и все его друзья смогут быть однажды не менее счастливы. Может, это будет выглядеть не так, как у него, но как-то, как будет нужно именно им.
========== ЧАСТЬ 4 ==========
К сожалению, семейная идиллия продолжается не слишком долго. Довольно скоро Дональд начинает замечать, что Ханна снова пытается провоцировать в нём раздражение. И она опять не осознаёт этого, так что просить её перестать довольно затруднительно. Он бы подумал, что это действительно не провокация, но она так заметно ждёт его реакции, что даже странно, как она сама не замечает. Впрочем, Дональд верит, что она не замечает. Он достаточно интересовался психологией, чтобы знать, что это возможно. Только что с этим делать, он до сих пор не очень понимает.
Они обсуждают день рождения Генри, и Ханна опять высмеивает все до одного предложения Дона. Он не выдерживает.
— Зачем ты вообще спрашиваешь моё мнение? Ты его ни в грош не ставишь, может не надо спрашивать меня тогда?
— Ты что, опять не хочешь поучаствовать? — взвивается она.
— Да я хочу, пойми! Хочу помочь тебе в исполнении чего угодно, что нравится тебе. Я уверен, что Генри будет рад в любом случае. Но, может, хватит уже высмеивать каждое моё слово и пора перейти к конструктивным действиям?
— Это я-то тебя высмеиваю? Да это ты издеваешься надо мной! Предложил подарить ему эту «волшебную» метлу*!
— Но он был бы рад…
— Да ты знаешь, сколько детей уже угробились, попытавшись вылететь на такой из окна? Ты думаешь, он бы не попытался?
— Нет, я не знал, но я думаю, что он умнее всё-таки…
— Я уже сомневаюсь, что ты умнее.
Конечно же, это сказано в перепалке. Конечно же, это сказано сгоряча. Но у Дона нервы всё-таки сдают.
— Мне надоел этот язвительный тон, Ханна! Почему ничего, абсолютно ничего, что я делаю, не оказывается достаточно, чтобы получить от тебя элементарное уважение, которое вообще-то положено каждому человеческому существу, по умолчанию?! Я уже давно живу не для себя, а только для тебя и детей, терплю твою холодность и пренебрежение ко мне и моим друзьям — и ты банальным вежливым тоном не хочешь со мной говорить? У меня опускаются руки и не хочется делать вообще ничего!
— А что ты делаешь? Что ты делаешь-то, кроме того, что я тебе поручить потружусь? Торчишь на работе сутками и валяешься на диване дома. У тебя вообще друзья есть, кроме этого твоего Дейкина? Есть у тебя занятия, кроме этой твоей безнадёжной «книги»? Такое амёбообразное существо, я бы в жизни не подумала, что ты таким станешь.
— Ну знаешь, про книгу могла бы и помолчать. Сколько уже я о ней даже не заикаюсь, но ты всё равно меня ей попрекаешь при каждом удобном случае.
— А я молчала. Молчала! Но сколько можно всё это терпеть? Я знаю свою цель на работе, я знаю уровень порядка, который мне нужен в доме, я знаю, что буду обсуждать с подругами в субботу и какой день рождения устроить нашему сыну! А что знаешь ты? Я кручусь, как белка в колесе, чтобы это всё успевать, и опять без малейшей поддержки с твоей стороны!
Ну вот это уже просто ложь. Быть может, Ханна снова «контрпродуктивна» и говорит не подумав, но она же взрослая женщина, в конце концов! В тридцать пять пора бы уже осознаннее вести себя и не идти на поводу у каждого иррационального страха так откровенно! Неужели же Ханна не видит, как много внимания и сил он отдаёт детям? Неужели она считает, что это не стоит и ломаного гроша? Ну, посмотрим.
— Ну что ж. Если ты совсем не замечаешь мою поддержку, думаю, ты не заметишь и её отсутствие. Имей в виду, завтра у меня снова много работы, так что буду «торчать» там опять допоздна. К ужину не жди.
— Quod erat demonstrandum.** Разогреешь себе сам.