— Договорились.
Дверью в этот раз никто из них не хлопает. Но напряжённое молчание длится весь вечер, и утро тоже. Дон немного стыдится, что со злости соврал: не так уж много дел у него в этот день намечено. Но задержаться он действительно планирует… чтобы снова позвонить Познеру.
Дэвид радуется, узнав его голос, и на душе от этого… непонятно, что происходит. То ли теплее становится, то ли кошки скребут. А скорее и то, и другое.
Они снова не касаются ни одной из больных тем. Говорят о работе, о друзьях. Дэвид немного рассказывает про свой садик, окончательно отцветший наконец-то, о планах, что он хочет вырастить на следующий год. И, конечно, спрашивает про рассказ. А Дон его почти что дописал, есть только легкое ощущение недоработки, отчего — он никак не поймёт. Дэвид диктует ему свою электронную почту, и Дон обещает набрать текст и выслать ему. Говорят о детях — Дон о родных, Дэвид о подопечных. Говорят о «волшебных» мётлах и несчастных случаях — и Дэвид вздыхает: «Посмотри мне в глаза и скажи, что ты на их месте не попробовал бы»… И Дону вдруг хочется. Не попробовать, а — посмотреть в его глаза. Светло-серые, в обрамлении светлых пушистых ресниц. Вслух он отшучивается, что церковь не одобряет всех этих ведьминских штук, так что нет, не стал бы, спасибо большое — но сам понимает, что это слабый аргумент. Церковь много чего не одобряет, с чем Дон давно и регулярно сталкивается. Однако Познер смеётся и не ловит его на слове, и переходит к другой теме. У них немало тем для бесед. Книги, музыка, фильмы. До очень уж позднего вечера они не сидят в этот раз, прощаются через час примерно, но настроение у Дона поднимается достаточно, чтобы не обращать внимания на ворчание Ханны, с удовольствием разогреть себе ужин и позаниматься с детьми, раз уж осталось время. Общение с ними — ещё одна вещь, дающая силы двигаться дальше.
Так продолжается… какое-то время. День рождения Генри проходит вполне хорошо, он и его друзья выглядят совершенно счастливыми, но Дон и Ханна по-прежнему почти не разговаривают друг с другом. Беседы только деловые, досуг раздельный, сон… на разных половинах кровати. Ханна и раньше не проявляла большого энтузиазма в постели, и в случае перерывов в их сексуальной жизни совсем не страдала. Дональд же просто привык сдерживать порывы, если не с кем их удовлетворить. Но, если честно, он замечает, что если и чувствует зарождающееся сексуальное напряжение в эти дни, то оно не направлено ни на Ханну, ни вообще на кого-то конкретного. Просто — явление физиологии. Пережить и отпустить его труда не составляет, даже лёжа в постели рядом с женой. Дону грустно от этого, грустно и пусто в груди: неужели это всё? Неужели это чувство — закончилось? Как это ни печально, он не может не признать: похоже на то.
Время идёт своим чередом. Праздники, раскрашивающие город, сменяют друг друга: чёрно-оранжево-фиолетовый, красно-бело-зелёный. Снега как не было, так и нет, и оформители витрин удваивают усилия по созданию рождественской атмосферы среди промозглого ветра и серой слякоти. Скриппс так и не помирился с Ханной до конца. Она не злится больше, но первой на примирение не идёт… и он не спешит. Так на удивление спокойнее живётся.
***
День рождения самого Дона проходит тихо, без вечеринок и гостей — впрочем, как всегда в последнее время. Кто-то из коллег вспоминает, что надо бы его поздравить, кто-то нет. Дон не любит делать из этого повод быть в центре внимания. Ну стал он на год старше, и что с того? Тридцать четыре года — не такое уж достижение. Дети мастерят ему подарки, Познер присылает смешную электронную открытку. Дейкин хочет зайти, но после язвительных слов Ханны Дон предпочитает общаться с ним вне дома. Стю совершенно точно делает в голове какие-то далеко идущие выводы по этому поводу, но не высказывает их Дону и вопросами его не донимает, так что вечер они проводят весьма приятно. Как ни странно, Дейкин тоже повзрослел и стал сдержаннее за прошедшие годы.
Сам с собой Дон, впрочем, размышляет о том, что произошло за этот год, достаточно серьёзно. Тридцать три — переломный возраст, все говорят, даже те, кто не принимает во внимание земную участь Христа. И если, вступая в этот возраст, Дон был настроен скептически, то сейчас он при всём желании не смог бы с этим спорить: перелом в его жизни произошёл. Да ещё какой.
***
Он почти регулярно звонит теперь Познеру, пару, а то и тройку раз за неделю. И всё равно они умудряются провисеть на трубке не меньше часа. Познер присылает обратно текст рассказа Дона со своими комментариями, и его критика не портит Дональду настроение, а наоборот почему-то воодушевляет, и новая версия нравится гораздо больше ему самому. В другой раз Дэвид смеётся над свежей историей о том, как Дон ходил вымогать у горожан конфеты вместе со своими и соседскими детьми, нарядившись Великаном и обмотав Бобовый Стебель вокруг шеи наподобие боа. Рассказывает, какие пугающие розыгрыши были популярны в его школе в этом году. Ставит ему послушать пластинку — да-да, через телефонную трубку, и им обоим смешно и как-то тепло от такого ребячества — каким-то чудом купленный прямо у них в Шеффилде новый альбом «Deep Purple».
Дон понимает, что их звонки не содержат ничего, что следует скрывать от жены… кроме, может быть, интонаций — и улыбок — способных сказать больше, чем слова. Так что он всё же никогда не звонит Познеру из дома. Ему неловко от собственной скрытности, но он утешает себя тем, что он ведь не делает ничего плохого. Это чисто дружеское общение, ничего больше. Просто эта дружба значит особенно много сейчас, когда дома отношения натянуты. Он не смог бы сейчас перестать звонить Познеру. Эти долгие разговоры — такой глоток свежего воздуха, какой делают ныряльщики перед уходом в глубину. Иногда Дону кажется, что без этих звонков он бы просто не выжил.
Дэвид рад его звонкам, это слышно, но никогда не звонит сам. Иногда что-то пишет ему, в основном присылает ссылки на интересные статьи — или делится идеями, куда ещё попробовать отправить рассказы. Рассказов на тот момент уже несколько, и Дон уже пробовал их посылать в журналы, но получил пока только один отказ… Остальные пятнадцать писем остались вовсе без ответа. Дэвид убеждает его, что это просто прекрасно, и надо продолжать писать и отправлять. Дон согласен с ним, но без его поддержки он бы точно уже сдался. Поз всегда подталкивал его сделать больше, лучше: подсовывал оригинальные партитуры вместо адаптированных, метким вопросом выворачивал наизнанку основную мысль его эссе… и сам работал на пределе. Он срывался от напряжения, и не раз, и это Дона тоже подстёгивало. «Если Дэвид себя не щадит, почему я должен?..» — думал он и удваивал старания. Он и сам тормошил Дэвида в ответ. Не давал ему распрощаться со здоровым упрямством и махнуть на себя и всю эту учёбу рукой. Очень радовался за него и восхищался его внутренней честностью, когда он всё же решился обратиться за помощью к психологам и психотерапевтам. Если бы они не перестали общаться, думает Скриппс, может быть, и роман уже был бы написан. Но история не знает сослагательного наклонения, нет никаких «если бы».
Бегая по магазинам в поисках подарков, Дон не думает о Познере, его мысли и без того заняты. Но потом вдруг встаёт как вкопаный перед стендом с музыкальным оборудованием и аппаратурой. Видит новые крутые наушники Philips, он сам пользуется такими же, предыдущей модели. «Так мне хочется послушать этот альбом в хороших наушниках, — вспоминает он. — У моих как назло провод перетёрся, старые они уже, хрипят, а на новые пока что денег нет, да и мотаться выбирать их просто некогда». Дон, прослушав в этих пример из начала «Богемской рапсодии», удовлетворённо кивает и, не дав себе времени засомневаться, покупает их. «Да, подарок. Да, заверните, пожалуйста».
Во время разговоров Дональд так живо представляет выражения лица и жесты Поза, что порой остаётся с полным ощущением, что они виделись. А порой — с тянущим, ноющим чувством тоски по нему, с желанием увидеться по-настоящему.
— Я так жду твоих звонков, — признаётся однажды Дэвид, и Дон почти видит, как он сдерживает смущённую улыбку и отворачивается, как трепещут его ресницы, чётко видные в профиль. — Иногда это — единственное, что помогает мне пережить очередной суматошный день.