Вот и он, трагически-романтический Познер, с отчаянной горькой нежностью думает Дон. Он прячется за иронической полуулыбкой, за насмешливым взглядом поверх очков, за слегка наигранными жалобами на тяжёлую долю учителя. Он скрывает это пронзительное одиночество, эту тоску по родному теплу рядом с ним, отчасти потому что не верит, что кто-то поймёт и хотя бы чуть-чуть посочувствует. Эти несколько ночей с Доном пролетят для него так же быстро, но Дон после этого отправится, как это ни стыдно признать, к семье. Да, его будет грызть совесть, но вокруг него будут бегать дети, витать ароматы из кухни, звучать знакомые голоса. А Дэвид будет один. В пустом доме, в пустой постели. Вновь, как всегда. «Что я наделал, — снова думает Скриппс. — Что я опять натворил». Только что уж теперь жалеть. Поз — человек взрослый, он за себя решил сам. Но Дону теперь уже тоже совсем не хочется спать. Он касается тёплой руки, плеча, шеи. Тянется за поцелуем. Дэвид чуть слышно вздыхает ему в рот, отзываясь так томно и ласково, что щемит в груди. Не думай об этом, приказывает себе Скриппс. Сейчас он с тобой, подари ему столько тепла, сколько успеешь. Чтобы хватило до следующей вашей встречи, которая точно случится, поздно уже сомневаться в этом. Ты пропал, Дональд Скриппс, окончательно и бесповоротно пропал.
***
Утро выдаётся довольно странным. Почему-то Дону неловко, хотя, казалось бы, чего можно стесняться теперь. Он встаёт, одевается потихоньку и собирается пойти к себе, обработать вчерашний материал. Дэвид спит, ночь без сна всё же не прошла бесследно. Дон уже почти выходит за дверь, когда соображает, что может подумать Познер, проснувшись в своём номере один. Качает головой, про себя поражаясь своей бестолковости. Возвращается к постели — и невольно любуется. Ему и прежде доводилось видеть друга спящим — как правило, задремавшим над очередным учебником, но пару раз и отрубившимся после попойки. Во сне он всегда выглядел трогательно: мягкие губы не кривились в саркастической усмешке, светлые брови не хмурились и не изгибались многозначительно. Он иногда ворочался, бормотал что-то или вздыхал, иногда даже чему-то посмеивался, и Дон каждый раз ловил себя на том, что отвлекается от своих дел и просто смотрит на него, подперев кулаком щёку. Прилечь рядом или прикоснуться никогда не решался, устраивался на ночь где-то поодаль. Разбудить его Дон заставлял себя с огромным трудом, и в этом смысле спустя столько лет мало что изменилось: от спящего Познера по-прежнему трудно оторвать взгляд — и по-прежнему жалко его будить. Но всё же надо бы, так что Дон забирается на кровать, ласково касается его лица, волос. Тот сонно ворочается, что-то ворчит… Дон не выдерживает, смеётся, наваливается сверху и атакует его губы губами.
— М-м-м, — стонет Дэвид. — Не то чтобы я жаловался, но… — он замечает, что Дон одет. — О. Тебе надо идти.
— Да, мне надо бы поработать, Поз. Прослушать вчерашние записи с диктофона. Я лучше пойду к себе, чтобы не мешать. Ты спи, и, в общем… не теряй меня. Как выспишься — заходи за мной, пойдём поедим. Если не позже трёх, — усмехается он. — Позже мне уже на вторую часть встречи надо.
Познер улыбается и закрывает глаза.
— Договорились, Дон.
Он засыпает раньше, чем за Доном закрывается дверь.
***
Днём ветер усиливается. На ужин они ещё успевают без приключений, но, вернувшись в гостиницу, едва не застревают в лифте: электричество полностью вырубается, когда они спешат по коридору, а кто-то из жильцов вежливо дожидается их, придерживая двери. Несостоявшиеся пассажиры лифта благодарят Дона с Дэвидом, почти всерьёз утверждая, что это они спасли всех от застревания между этажами. Дон и Поз подыгрывают им, но смеются все немного нервно. Проходящий мимо портье с фонариком провожает их к номерам и советует оставаться в них, но на всякий случай быть готовыми к эвакуации. «Впрочем, это вряд ли произойдёт», — говорит он с такой интонацией, что становится ясно, что он бы ничуть не удивился.
Так что они забирают из номера Дона все его вещи и запираются у Познера. На этот раз они даже действительно смотрят в окно — как закат догорает над тёмным силуэтом охваченного бурей и практически полностью обесточенного города. Они соприкасаются плечами, облокотившись на подоконник, совсем как когда-то давно. Тогда это само собой получалось, просто и как-то естественно. Студенты Оксфорда вообще нарочито пренебрегали социальными нормами, так что их постоянный тактильный контакт не был исключением: все парни стремились перещеголять друг друга в демонстрации того, что они «выше этого» и не станут ни в кого тыкать пальцем, «ты чо как гей», будто какие-то провинциальные третьеклассники. Но если тогда постоянные целомудренные прикосновения давались им сравнительно легко, то сейчас они и десятка минут не выдерживают. Рука Дэвида обвивает талию Дона, тот поворачивает голову и вдыхает запах его волос, они начинают обниматься и полностью переключают внимание друг на друга. Их перебивает стук в дверь: консьержка разносит по номерам маленькие светильники на батарейках. Светильник оформлен как свеча, этакий забавный символ приближающегося третьего тысячелетия. Пожарная безопасность превыше всего.
— Электрическая свечка, — беззлобно ворчит Познер, — как прозаично. Что дальше: безалкогольный виски в мини-баре?
— И не говори, — вторит ему Дон. — Где же риск? Романтика? Копоть на потолке?
Познер в ответ игриво улыбается и несёт свечу к тумбочке у кровати, увлекая Дона за собой. И в чертах его сквозит обещание. Дон всегда любил это его лукавое выражение, многозначительный взгляд искрящихся глаз. В полумраке, едва рассеянном слабеньким огоньком, они вновь приникают друг к другу. Сбрасывают одежду и вместе с ней будто сбрасывают свои судьбы, освобождаются на время от них. Весь мир будто схлопывается для них в этот маленький островок полусвета, и всё остальное снова перестаёт существовать… на одну ночь. Ещё на одну. До утра.
***
К утру электричество восстановлено, но у стойки регистратора им советуют уточнить, смогут ли они, вообще говоря, уехать как запланировано. Те, кто бронировали номера после них, уже сообщили, что не могут прибыть вовремя из-за проблем на железной дороге. Познер звонит — и точно, из-за ветра что-то обрушилось на путях. Скорее всего движение откроется только завтра. У Дональда снова срабатывает инстинкт, и он, представившись, просит разрешения взять интервью у кого-нибудь из работников и представителей руководства отеля — о том, как обеспечивается безопасность гостей и персонала, как готовность к подобным происшествиям — или её отсутствие — может сказаться на репутации отеля. Суета уже улеглась, так что он без проблем получает и разрешение, и интервью.
По пути в номер Познера Дон звонит домой, сообщить о задержке. Ханна, кажется, недовольна больше, чем встревожена, а дети скорее возбуждены папиными приключениями — и, конечно, не догадываются, что он рассказывает им далеко не всё. Дон понимает, что сейчас бессмысленно стыдиться содеянного, но всё же стыдится и старается скрыть эту перемену своего настроения от Познера, чтобы не расстраивать его лишний раз.
— Тут почему-то чаще бывают такие ветра, — говорит Дэвид. — На блэкаут я, правда, ни разу ещё не попадал.
— А что у тебя за дела тут были?
Познер хмыкает и смотрит на Дона искоса, с каким-то задумчивым любопытством.
— Ну как ты сам думаешь, какие дела у гея из Шеффилда могут быть в «Северной гейской столице»? Не слышал о Канал-стрит?
Дон смущается. Он как-то думал, что это были дела, а не… «дела».
— Слыхал, — признаётся он, замечает, что Познер по-прежнему очень пристально на него смотрит, и смущается ещё сильнее. Однако заставляет себя тему не менять: Дэвид всегда терпеть не мог, если кто-то пытался скрывать своё отношение к его словам и поступкам.
— Вспоминая твои рассказы о глазастых соседках, я начинаю понимать твою логику. Значит, ты… ради секса сюда ездил?
— Да.
— И… часто?
Познер поводит плечом.
— Под настроение, ну… пару раз за месяц, может быть. Этим летом чаще, — в его взгляде знакомый вызов: «Осмелишься ли ты упрекнуть меня в чём-то, узнав об этом?» Дон запускает руки в свои волосы. Ему, конечно, следовало догадаться. По уверенным, умелым действиям Познера, по его обмолвке — там, в Шеффилде — о том, что он не «еврейский монах» (которых, кстати, всё-таки не бывает, Дон выяснял). Он чувствует укол в груди — и неприятно удивлён: что это, ревность? Какое он имеет право сейчас ревновать Дэвида к его жизни, из которой сам же устранился больше десяти лет назад?