— Не надо так, Дэвид. Мы не расстаёмся.
— Нет? — он не верит. Не может поверить. И если бы Дон не знал уже наверняка — он бы не обещал ничего, потому что подарить такую надежду и после его обмануть — слишком жестоко, с Познером он так поступить никогда бы не смог. Но он в этот раз — уверен:
— Дэвид, мы встретимся снова. Я не смогу уже без тебя, без надежды на новую встречу. Когда ты сможешь, как только ты сможешь, я… что-нибудь придумаю. Я выберусь к тебе. Обещаю.
Дэвид смотрит ему прямо в глаза, долго и пристально. Дон, наверное, никогда прежде так подолгу не смотрел в эти глаза. И всё равно — хочется ещё дольше. Дэвид целует его жарко, но коротко.
— Я тоже без тебя вряд ли смогу, — признаётся он. — Какое-то время — конечно, но навсегда — нет. Слишком больно, — Познер вздыхает. — Ох, зря мы всё это затеяли.
— Я знаю, зря. Но теперь уже поздно о чём-то жалеть. Скажи мне, хотя бы примерно, когда?
Дэвид говорит.
***
Собираясь уже, Дэвид спрашивает:
— Ты звонил домой? Как они там?
Он двигается как-то немного сдержанно, и Дон краснеет до ушей, вспоминая его вчерашние слова.
— Я звонил, каждый день, — говорит Дон. — При тебе стеснялся. Лизз скучает по мне, Генри тоже… но меньше. Ему книги сейчас лучшие собеседники, — Дон закрывает глаза, ощущая прилив стыда. Дети скучают без него, а он тут…
— А… Ханна? — впервые спрашивает Познер.
— Мы… почти не общаемся с ней, — впервые сообщает ему Дон.
— Из-за меня?
— Вот честно, не знаю, Поз, — Скриппс разводит руками. — По времени, казалось бы, совпадает. Но мне кажется, что это гораздо раньше началось. Сейчас просто вырвалось на поверхность.
— Ты потому и начал… звонить?
— Да, поэтому.
— И если вы помиритесь снова…
— Я сомневаюсь, Поз. Мы уже пытались мириться. Всё было почти хорошо. А теперь опять… И, знаешь что… Посмотри на меня, пожалуйста.
Господи, этот взгляд. Этот умный, серьёзный, полный понимания взгляд. И упрямо прикушенные губы — Дон прекрасно помнит, ещё со школы, что так Дэвид делает, чтобы не позволить губам дрожать. Если бы только можно было сейчас его не отпускать…
— Дэвид, я чувствую: после всего, что произошло — моя жизнь изменилась. Я сейчас точно могу сказать, что для меня нет в мире человека ближе тебя. Дороже тебя — разве только дети. И что бы Ханна ни предприняла — уже не изменит этого. Я люблю тебя, Дэвид. Гораздо сильнее, чем когда-то в юности. Я не знаю, как это произошло и что из этого получится. Знаю только, что очень сильно люблю.
Дон всё ещё сидит на постели, глядя на Дэвида снизу вверх. Тот, не отрывая взгляда, подходит и садится на пол у его ног. Берёт его руки в свои и целует — пальцы, кисти рук, запястья… Дон останавливает его, обхватывая ладонями его лицо. Дэвид часто моргает несколько раз и с немного сбитым дыханием произносит:
— И я люблю тебя, Дон. Очень сильно.
Ресницы его опускаются, он чуть хмурит брови и чуть плотнее сжимает губы, будто не позволяет себе сказать что-то ещё. Но Дон, кажется, понимает, о чём он не говорит.
— Я не знаю… Прости, но я правда не знаю, смогу ли признаться Ханне прямо сейчас. Это будет тяжёлый скандал, для детей в том числе, и я… просто ещё не готов.
Познер снова удерживает какие-то слова, не даёт им сорваться с губ, смотрит в сторону и вздыхает.
— Я скажу ей, позже, скажу обязательно, — обещает Дон.
— Не спеши, — мягко возражает Дэвид. — Давай сначала встретиться попробуем. Может быть, не выйдет ничего… так зачем детей травмировать.
Боже, Дэвид. Он это серьёзно говорит. Без сарказма и почти без горечи. Дон трёт лицо руками. Он не заслуживает такого сочувствия и понимания от человека, которому причиняет такую боль. Познер сжимает его колено и поднимается на ноги:
— Ну, мне пора.
Он одевается и кутается в шарф, подхватывает сумку. Дону надо идти сдавать ключ от своего номера, но сначала… Он обнимает Дэвида крепко, как только может, и осыпает поцелуями его лицо.
— Береги себя, Дэвид, пожалуйста, — шепчет он. Тот улыбается в ответ:
— Буду беречь. До свидания, Дон.
— До свидания.
***
Дональд с ужасом думает о возвращении домой. Корит себя за малодушие, но понимает, что сказал Дэвиду правду: он не сможет признаться Ханне сейчас. Даже осознав, насколько сильно он любит Дэвида. Он понимает, что возвращается к детям, а вовсе не к супруге. Лизз и Генри значат для него гораздо больше, чем беззаботная жизнь, но он не может не признать, что сейчас всё было бы намного проще и однозначнее… если бы их не было. Если бы не они, он бы просто домой уже не вернулся. Он бы не боялся скандала, не боялся развода. А теперь боится. Он не хочет, чтобы дети видели Ханну снова озлобленной на него. Чтобы они стали «канатом», который Ханна будет тащить на свою сторону. Он не хочет терять с ними связь. Он никогда не мог представить жизни без них… а теперь придётся. Потому что уловками и хитростями переманивать их в свой лагерь он просто не станет. Дети, живущие с матерью и не желающие общаться с изменившим ей отцом — печальный исход, но, пожалуй, не самый худший для детей. Может быть, со временем они переосмыслят ситуацию и согласятся выслушать его версию событий… только что он им скажет в своё оправдание? Что не мог поступить иначе? Что слишком сильно любил? Что не чувствовал дома поддержки и той любви, которую чувствовал с Познером? С точки зрения преданных, обманутых детей это вряд ли убедительные доводы. Но назад пути нет. Он уже предал их, в этот раз сознательно, и этого не изменить. Остаётся только увидеть, как долго совесть позволит ему их обманывать. Делать вид, что всё в порядке. Что они — его единственная семья… хотя уже сейчас совершенно понятно, что не менее важной семьёй для него становится Дэвид.
***
Дома всё практически так, как Дон и представлял. Дети очень радуются и на радостях признаются, что без него успели поссориться из-за игрушек, подаренных заглянувшим на минутку дядей Стюартом, но уже помирились. Ханна тоже, в общем-то, рада его возвращению и встречает довольно тепло, но на шею не бросается, к счастью. Это было бы уж очень неловко.
Он распаковывает вещи и, сославшись на усталость, уходит в спальню. Опускается на колени у изголовья кровати. За эти четыре дня и три ночи произошло слишком много… всего. Он никогда не считал себя абсолютно непогрешимым праведником, но теперь он уже совершенно точно — грешник. И согрешил он сознательно. И собирается грешить и впредь. И, как ни странно, он делает это потому, что считает это… не то чтобы правильным, нет. Просто это сейчас — максимально близкий к правильному путь, на который у него хватает сил. При этом правильным путём он больше не считает верность супруге. Ситуация изменилась настолько, что сейчас самым правильным было бы признаться во всём жене и детям, подать на развод и съехаться с Познером где-нибудь, где угодно. И удерживает его от этого только предполагаемая реакция Ханны.
В идеальном мире идеальная жена немного поплакала бы об ушедшей любви, но согласилась бы с тем, что мучиться в таких отношениях для них обоих не имеет смысла. Отпустила бы и благословила бы его на новую любовь, и он от всей души пожелал бы ей тоже стать счастливой — с кем-то или без кого-то. Однако Дональд понимает, что надеяться на такую реакцию опасно и глупо. Он очень уважает ум Ханны в том, что касается профессионализма, рационального подхода к делам… но эмпатией и склонностью к саморефлексии она никогда не отличалась. Он и так не ожидал бы сразу доброты и понимания в ответ на своё признание: каким бы человек святым и умным ни был, услышать такое — грустно и обидно. Но Ханна, он прекрасно знает, вообще не склонна смотреть на отношения со стороны, наблюдать за своими чувствами и искать их причины — мнимые и истинные. Она не станет разбираться, от чего именно ей так обидно — от того, что она любит Дона, или от того, что он ускользает из её рук. И тем более не станет разбираться, что чувствует Дон сейчас и почему. Она поймёт только то, что он бросает её, хотя должен был быть верным ей несмотря ни на что. Не говоря уже о том, что она явно принимает близко к сердцу мнение тех ветвей их многообразной церкви, которые всё ещё проклинают людей с «неправильной сексуальностью» и предписывают им «бороться с низменными страстями» и «не поддаваться дьяволу в себе».