Тем временем Ханна, конечно же, обращает внимание на участившиеся командировки. Дональд пожимает плечами, бросает: «Новая политика руководства», — и почти не краснеет. Это ему до такой степени не нравится, что он долго матерится про себя и сам себе клянется в следующий раз признаться ей во всём. В следующий раз обязательно. Только ещё немного поживет в мире с радостными Лиззи и Генри. В мире, где они любят его и верят, что бесконечно любимы им. Бесконечно любимы они на самом деле, но смогут ли они продолжать верить в это, увидев, как он собирает чемоданы? Всё может быть, но надеяться слишком не стоит. Не надеяться на лучшее — это же техника Познера, Дон подтрунивал над ней в своё время. Но теперь, оказавшись в настолько тяжёлой ситуации, Скриппс вынужден признать, что только этот подход и может спасти его от потери рассудка.
Если Ханна и верит ему насчет политики руководства, это не мешает ей начать пытаться привлечь его внимание романтическими жестами. Он немного удивлён: почему бы вдруг, ведь раньше всё было ровно наоборот — он пытался настроить её на романтику, а она вздыхала, ворчала или фыркала в ответ. Неужели старая басня про неудачное сватовство сбывается, в который уже раз, только теперь в его жизни, и Ханна теперь заинтересована в нём, как раз когда он потерял всякую надежду, да и интерес. Неужели она почувствовала, что привычный, приевшийся муж начал ускользать куда-то, повернулся в сторону от неё и готовится сделать в ту сторону шаг? Она будто бы беспокоится, не понимая почему, но уверена, что знает, как всё исправить.
О, как Дон был бы рад, если бы она не переставала быть такой ласковой хотя бы после истории с телефоном. Он был бы счастлив каждой улыбке, каждому прикосновению, каждой заботливо принесённой чашке чая. Теперь же он принимает это с неловкостью и лёгкой досадой: Ханна, милая, где же ты раньше была… Он бы расцеловал её в ответ на предложение заняться книгой — а теперь едва удержался от того, чтобы пожать плечами: он давно занимается ей, задерживаясь на работе. Ему и жалко её, но пытаться ответить хотя бы вымученной нежностью он уже просто не хочет. Сдержанно благодарит, но ответных жестов не делает.
К сожалению, Ханна понимает всё это совершенно не так, как он имеет в виду. Ей, похоже, начинает казаться, что она недостаточно старается. Что романтики надо наддать побольше. Дон не может совсем отказать ей, когда она ластится так откровенно — он не решается. Возвращается знакомый, привычный секс, но теперь он кажется чем-то чуждым, почти неправильным. Вся эта история, набирая обороты, катится к катастрофе.
***
Во время свиданий Дон с упоением учится странным и прекрасным вещам, которые можно проделывать с Познером в постели. Некоторые из них, он припоминает, описывал иногда Стю, и он впервые жалеет, что невнимательно слушал не кого-нибудь, а Дейкина.
Он словно знакомится с Познером заново: раньше он знал лишь его ум, его душу, его характер… теперь он познаёт его тело. Конечно, он видел его обрезанный пенис не раз за время учёбы (они все друг у друга всё видели, хоть и не спешили распространяться об этом), но до встречи в Манчестере никогда не разглядывал его полностью голым — и никогда не видел возбуждённым. Он не знал заранее, как подействует на него этот вид, и немного боялся тогда обидеть Дэвида не слишком подходящей реакцией… и боялся напрасно. Стройное тело Дэвида с изящными руками и ступнями, его гладкий, чуть подрагивающий от возбуждения член — вместе с алыми губами и неприкрытым вожделением во взгляде — действуют мощно и однозначно: срывают крышу к чёртовой матери. Он изучает это тело на ощупь, изучает его запах, его вкус. И когда пытается соединить эти новые знания с теми, что долгие годы хранились в памяти — и всё ещё актуальны — в мозгу происходит короткое замыкание, и он с минуту, наверное, смеётся, не в силах объяснить, почему. Отсмеявшись, правда, пытается: ему самому интересно, получится ли.
— Подумать только, я столько всего о тебе знал… Сколько сахара ты кладёшь в чай и в кофе, сколько песен Грейси Филдс ты до сих пор помнишь наизусть, как ты посапываешь и бормочешь во сне, как начинаешь морщиться, если кто-то неправильно произносит слова… Но я никогда не догадывался, как ты можешь скулить и стонать, если тебя прижать к постели и ласкать только кончиком языка — только головку твоего члена. Я знал, что ты боишься щекотки, но не думал, что можешь кончить от одних только поцелуев в самые чувствительные для щекотки места… Я знаю теперь вкус твоей спермы, знаю как ощущается твой рот на моём члене… И всё-таки это ты. Тот же самый ты, с кем мы катались на велосипедах и разучивали музыкальные номера… Понимаешь теперь, от чего меня перемкнуло?
Познер слушает, лёжа на спине, запрокинув голову, подставляется прикосновениям, иллюстрирующим речь Скриппса, улыбается и посмеивается тоже. Поворачивается на бок с печальной полуулыбкой:
— Не хочу сбивать настроение, но порой мне кажется, что это всё же не я. Не тот я, которым я был. Которого ты знал.
— Если так, я хочу узнать тебя снова — того, кто ты сейчас. Но пока я лишь вижу, что ты повзрослел. Многое повидал, это чувствуется, конечно. Но старину Поза я по-прежнему узнаю. Я ведь тоже вряд ли очень уж изменился.
— Ты изменился, но не стал другим…
— Это из какого стихотворения?
— Понятия не имею, но если такого стихотворения нет — это непростительное упущение. Я вот не знал — вернемся к теме разговора — что твой голос может возбуждать меня не меньше, чем твоё тело. Когда ты рассказывал про свои новые открытия, я чуть не кончил. Даже без всякой щекотки. И чёрт тебя дернул свернуть обратно на велики…
— Да, это непростительно. Исправлюсь, — многообещающе приподнимает брови Дон и шепчет: — Закрой глаза.
Дэвид действительно может кончить, просто слушая голос Дона, почти без прикосновений, а Дон, оказывается, может достаточно долго, не умолкая, говорить о сексе — о сексе с Дэвидом, очень подробно и чувственно, кто бы мог подумать. «Плюсы жизни с писателем», — смеётся Познер и спасает Дона от перевозбуждения одним точным движением губ и касанием ладони. «Нет, мы хуже тинейджеров, — поражённо качает головой Дональд, придя в себя. — У тинейджеров на такое фантазии не хватит».
***
Должно быть, начитавшись советов в журналах или наслушавшись подруг, Ханна пускает в ход «тяжёлую артиллерию» и начинает создавать романтическую обстановку по всем правилам. Зажигает ароматические свечи, покупает массажное масло и Красивое Бельё. Скрепя сердце, Дональд отвечает на её ласки: расстаться с детьми он всё-таки пока ещё не готов. Он, в общем-то, ничего не имеет против того, чтобы доставить ей удовольствие, ему не хочется обижать её и смеяться над её порывами, но она смотрит на него таким заискивающим взглядом — а его настроение в её присутствии так далеко от романтического сейчас — что он с трудом сдерживается, чтобы не закатывать глаза, не вздыхать, не кривить губы. А когда он понимает, что во время очередного свидания Дэвид улавливает на его коже остатки аромата этого дурацкого масла, жизнь с Ханной окончательно начинает восприниматься как измена Познеру.
Вообще говоря, особой романтики во всех этих пахучих субстанциях и сложных конструкциях из кружев Дон сейчас почему-то не видит. Если бы ему нужно было вспомнить самое романтическое переживание последних недель, он скорее вспомнил бы, как они с Познером в его день рождения попали под проливной дождь. Кое-как добравшись до гостиницы, они вместе приняли горячий душ, а потом натянули свежие трусы и майки — и решили никуда больше не выходить. Заказали в номер какую-то пиццу, да так весь вечер и валялись поперёк кровати… и читали друг другу стихи. Особо даже не выбирая, все подряд, что приходили в голову. Не все стихотворения оба они помнили от начала до конца, но тем радостнее было подхватывать друг за другом всплывающие в памяти строчки, а самые любимые декламировать хором, нараспев, размахивая руками.
Воспоминания о таких вот счастливых минутах теперь накатывают на Дональда в самые неподходящие моменты, так что приходится отворачиваться, прятать лицо, чтобы невзначай не показать неуместную улыбку Ханне, не выдать себя.