— Не смущайся так, — говорит она. — Это всё действительно для тебя, мне вдруг так захотелось сделать тебе что-то приятное! Ну что же ты стеснительный такой, ведь я — твоя жена уже десять лет. Впрочем, это даже довольно мило… Не думала, что смогу смутить тебя даже сейчас.
Она снова всё не так поняла.
Комментарий к ЧАСТЬ 6
*Monsieur Pos-ner, vous… souriez? (фр.) — Мистер Поз-нер, вы что… улыбаетесь?
**Oui, madame Pete, c’est pas faux (фр.) — Да, миссис Пит, похоже на то.
========== ЧАСТЬ 7 ==========
— Я так рада, что тебе понравился ужин, — умиротворенно вздыхает Ханна по пути в спальню, но по интонации Дон понимает, что она к чему-то клонит, что это не просто так. И в самом деле, она продолжает: — Я давно хотела тебя спросить: как ты относишься к тому, чтобы перестать предохраняться на какое-то время?
Дон глядит на неё с тревогой, но она не замечает этого, щебечет, как ни в чём не бывало:
— Без презервативов ведь действительно все ощущения ярче, ты не станешь отрицать это, да? И, видишь ли, дети подросли, и я подумала… сейчас как раз удобный случай, чтобы завести ещё одного малыша. Старшие вместе будут помогать ухаживать за ним, да и нашим отношениям это пойдёт на пользу, я уверена! Нам очень нужно сплотиться, снова стать ближе, как прежде, ты сам говорил… А много детей — это весёлый и шумный дом, больше детей — всегда лучше! Правда, Дон?..
Вот что она задумала. Господи, ну откуда у неё эти идеи. Дон не проявляет инициативу в интимной жизни, отмалчивается, избегает общения, тянет время, всё ещё надеясь придумать, как бы потактичнее сказать ей, что ничего этого он от неё уже не хочет… А она, получается, всерьёз убеждена, что он смущён её внезапно пробудившейся сексуальностью, хотя раньше инициатива всегда исходила от него? Иначе она бы, наверное, всё же поняла, что в такой ситуации, в какой живут они, больше детей никак ничему не помогут. Не говоря о том, что «ребёнок, призванный спасти брак» — непосильная ответственность для малыша, и несправедливо взваливать такую ношу на его плечи им, взрослым людям. Которые вообще-то должны сами отвечать за себя и защищать его, решать его проблемы, а не ждать, что он решит проблемы за них. Даже если бы Дональд ещё не любил кого-то другого, он был бы против. Но сейчас… Он закрывает за собой дверь спальни, делает глубокий вдох. Дальше тянуть нельзя.
— Прости, Ханна, я не могу.
— Чепуха, у нас достаточно сбережений, ты же знаешь.
— Не в этом дело. Я… Я не люблю тебя сейчас так, как прежде. Я… полюбил другого человека. Очень сильно. Я всё хотел признаться, но не мог.
Ханна отступает на пару шагов и смотрит во все глаза:
— Это что… Что это ты говоришь?..
Он молчит, виновато пожимает плечами.
— Подожди… Значит, всё-таки не спроста были эти частые командировки, да? Ты всё-таки встречался с кем-то! Я как знала, я чувствовала! Кто она? Та галеристка? А как ты злился, как ты клялся, бессовестный…
— Нет, Ханна, это не она. Это… не женщина.
Она, будто невольно, отступает ещё дальше, пока не упирается в край кровати. Растерянно садится и переспрашивает:
— А кто… кто же это тогда?
Произнести имя Дэвида почему-то невероятно трудно. Дон через силу выдавливает:
— Это… один мужчина.
Она хмурит брови, с минуту молчит, но потом выпрямляется и переспрашивает, повысив голос:
— Дональд Аллан Скриппс, ты говоришь сейчас, что ты… встречаешься с мужчиной?! Ты изменяешь мне… с каким-то мужиком?!
Дональд не готов к скандалу, ещё нет, но можно ли быть готовым к такому? Он отвечает.
— Да.
— Ты… врёшь. Ты издеваешься! Зачем ты так смеёшься надо мной?!
— Нет, это правда. Прости, но это правда. Уже почти полгода.
Она взрывается:
— Простить тебе — такое? Ты… Ты трахался с каким-то… гомосеком! И после шёл сюда, в наш дом, к нашим детям, ложился со мной в постель, как ни в чём не бывало, и теперь говоришь «прости»?.. — она обхватывает голову руками и, отвернувшись от него, почти что шепчет: — О Господи… Да что ж ты за урод такой…
— Совсем не «как ни в чём не бывало», поверь. Я ненавидел врать тебе, я собирался рассказать всю правду, но не мог… Не мог себя заставить.
Она в отчаяньи всплёскивает руками:
— Да при чём тут «рассказать»? Не надо ничего мне говорить! Не совершай грехов, не надо будет каяться, ну неужели это так сложно?! Я верила тебе, считала тебя честным человеком, честным христианином, а ты… Да как ты в церковь смеешь заходить после такого, ты совсем бесстыжим стал? Ведь Бог всё видит, ты же знаешь, ты же не отмоешься теперь… — она больше не кричит, последние слова она произносит тихо и жалобно и выглядит при этом откровенно испуганной. Когда реальность ситуации окончательно доходит до сознания Ханны, её совсем покидают силы. Она тихо сползает на пол и говорит глухо, не глядя на него: — Убирайся. Вон из этого дома, ты не муж мне больше, ты… ты просто мерзость.
Дональд плотно сжимает губы. Таких слов от неё он не ожидал… хотя, наверное, следовало. Спорить с ней о «мерзости» сейчас совершенно бессмысленно, это понятно. Да, в общем-то, и нет на это сил. Он сжимает и разжимает пальцы рук и старается просто дышать. Он не хочет сейчас расклеиваться, это кажется равносильным потере достоинства. Ханна рыдает, не в силах остановиться, и это он причинил ей сейчас эту боль… но когда его, покидающим дом, увидят дети — ему понадобятся ещё силы, чтобы насколько возможно утешить их, может быть объяснить, что весь мир не рушится с этим событием, хотя выглядит всё, будто это так. Он подумывает о том, чтобы попросить Ханну помочь успокоить детей, но решает даже не пытаться. Она слишком перепугана сама. Он постарается справиться. Он должен.
— Пап, что случилось? Мы услышали, мама плачет… Вы что, опять?.. — робко спрашивает Лизз, выглядывая в коридор, где Дональд складывает из гардеробной в чемодан свою одежду. Всю свою одежду. Лиззи смотрит непонимающе.
— Пап, ты чего… Ты куда?..
Дональд думал о том, как отвечать на этот вопрос, думал всё это время.
— Лизз, я провинился перед нашей мамой… перед всеми вами. Действительно очень сильно, — как можно спокойнее и чётче старается произнести он. Голос всё-таки предательски срывается. — Теперь я не могу оставаться здесь. Я должен уйти.
— Провинился?
— Да, я… очень сильно обидел ее. И долгое время обманывал.
— Нет, папа! Ты?.. Ты не мог…
— Лиззи, я… мне очень жаль, что вот так всё получилось. Но сделанного не исправить. Я сказал маме правду, скажу и тебе: я всё-таки не сдержал своего обещания. Помнишь, мы говорили… про измену?
— Но ты говорил, что не станешь! Что ты никогда!..
— Что случилось тут, папа? — восклицает подбежавший Генри. — Почему Лиззи плачет? Пап, я боюсь.
— Генри! Папа — плохой! Стал плохим. Он обидел маму! — Лиззи всхлипывает.
Дон закрывает лицо руками, кусая губы до крови. Но рассиживаться не время. Вещи почти все сложены, осталось место для нескольких книг… Генри непонимающе моргает:
— Как это, папа плохой? Как же так?
— Он, он уходит от нас!
— Это правда? Зачем ты уходишь? Куда? Нет, нельзя тебе уходить! Может быть, ты попросишь прощения? Может, мама тебя простит?..
Дональд присаживается на корточки, чтобы не говорить с ними свысока.
— Мне нужно уйти всё равно, ребята. Я больше не должен жить здесь. И я… не могу просить прощения, не только у мамы, но и у вас. Я так виноват, что на прощение надеяться не смею. Просто поверьте, что мне очень жаль, что всё вышло вот так.
Он поднимается на ноги, чтобы идти, но Генри, отчаянно всхлипывая, обхватывает его поперёк туловища, пытаясь удержать, Лизз подбегает с другой стороны, причитая «Нельзя же так, папа, ну постарайся остаться, ну ты же обещал…» Дон почему-то не плачет, слёз нет. В груди будто лежит тяжелый камень, мешает дышать, давит на сердце. Он вздыхает и крепко прижимает к себе обоих детей — перед тем как отпустить. Если не навсегда, то, возможно, надолго. «Я люблю вас, дорогие мои, очень сильно люблю. Только жить здесь с вами я действительно уже не могу». В этот момент Ханна распахивает дверь и всплескивает руками — в гневе, почти что в ужасе.