До сих пор не было заметно, чтобы Познер скучал по своему саду, но, судя по всему, за несколько лет он всё же к нему привык, и если не привёз с собой ни одного цветка, то только потому, что очень много места в багаже занимали его книги. Сейчас же эти несколько придирчиво выбранных растеньиц действительно оживили их дом, а ритм ухода за ними буквально вернул Познеру почву под ногами.
Когда на улице становится ещё холоднее, Дон решает наплевать на экономию и повышает температуру батарей. Не намного, всего на градус-другой, но и это на состоянии Дэвида сказывается заметно. Да и самому, если честно, так комфортнее. Бессмысленные лишения никогда Дону особо благородными не казались. По крайней мере те, бессмысленность которых была ему очевидна.
***
Дон снова и снова пытается убедить названивающую ему Ханну, что официальный развод будет лучше для всех. Но теперь, когда он опять лишён общения с детьми, у неё в голове засела новая идея. «Всё понятно, — говорит она ему, — я сама тебя расповадила. Слишком много тебе позволяла, вот ты и гулял там в своё удовольствие. А теперь небось задумаешься: так ли уж нужен тебе этот развод? Не пора ли блудному мужу уже вернуться?»
— Ты думаешь, что я ещё могу вернуться? — искренне удивляется Дон. И лучше бы он этого не спрашивал.
— Да я уверена! — убеждённо восклицает она. — Это же просто кризис среднего возраста! Перебесишься и вернёшься, никуда не денешься. Не с этим же уёбищем будешь жить.
Даже не успев до конца осмыслить эти слова, Дон бросает трубку. Допускать такой тон он не намерен ни при каких обстоятельствах. И, честно говоря, ему очень неприятно видеть Ханну такой. Слышать от неё такие выражения и интонации. А ведь Дэвиду тоже случается услышать обрывки подобных фраз, если он проходит рядом во время их разговоров. Дону он об этом ничего не говорит, только сам на какое-то время немного мрачнее становится. Ханну они между собой никогда не обсуждают.
***
В этой череде удручающих и вселяющих надежду событий приходит наконец известие о том, что «Ваш рассказ, м-р Скриппс, будет напечатан в январском номере нашего журнала; спасибо за присланные работы; пишите ещё, надеемся на дальнейшее сотрудничество». Рассказ был написан почти год назад, как раз где-то в январе, и Дон постарался тогда излить в нём всю горечь возвращения к опостылевшей рутине отношений с Ханной после яркого, как праздничный фейерверк, переживания встречи с Дэвидом — хотя темой рассказа взял вовсе не любовь и даже не семейную жизнь. Что ж, если редакторы выбрали эту работу именно для этого номера, значит ему, наверное, действительно удался достаточно выразительный и не банальный рассказ о чувствах, для многих связанных с послепраздничным «похмельем». Гонорар, конечно, просто смешной по сравнению с тем, что платят за его аналитические статьи, но это не так уж важно: это ведь первый раз. Дэвид настаивает на том, чтобы отметить эту маленькую победу, и они открывают бутылку вина, включают музыку, немного даже танцуют — и незаметно для себя засыпают в обнимку на потёртом диване под тихие звуки джаза из проигрывателя.
А потом, через несколько дней, раздаётся и долгожданный звонок от родителей. Дон, наверное, стал бесчувственнее за эти месяцы — или просто психически сильнее — потому что сердце его не выпрыгивает из горла от волнения и страха услышать что-то неприятное. Он волнуется, но вполне терпимо.
— Привет, Дон, — говорит отец.
— Привет, пап. Рад тебя слышать. Как ваши дела?
— Да нормально, живы-здоровы и на том спасибо. Сам-то как?
— Это… сложно сказать. Ты понимаешь, наверное.
— Я… догадываюсь. Мама звонила Ханне на днях. Судя по всему, дела у вас продвигаются не очень.
— Да уж. Хотя… её можно понять, хотя бы отчасти. Она во многом права. Но не во всём.
— Знаешь, я, как ни странно, согласен. Как же так получилось у вас.
— Не знаю, пап. Я… любил её, сильно любил. И она меня, вроде бы, тоже. Потом… Потом это куда-то ушло.
— У нас ведь были такие периоды с мамой. Ты не помнишь, наверное, ты маленький был. И потом ещё раз, когда ты уже съехал.
— О. Ничего себе. Я не знал.
— Да. Я к тому, что… потом всё опять возвращалось как-то. Я остывал, мама же будто бы расцветала — и я снова смотрел на неё и не мог понять, почему не ценил её только что…
— Это… здорово, пап. Но боюсь, что… этот этап уже пройден для нас. Мы за точкой невозврата. Я не смогу расстаться с… любимым человеком и жить с ней. А она не сможет простить.
Повисает пауза. Потом говорит отец:
— Ты никогда прежде не… говорил ничего такого. О Дэвиде. И вообще.
— Не говорил.
— Ты… боялся нас с мамой?
— Да вы… не такие уж страшные, если честно, — с нежностью в голосе усмехается Дон. Отец усмехается в ответ, и от сердца немного отлегает. Дон продолжает: — Главным образом… ничего же не было. Тогда. Не было смысла говорить. А кроме Дэвида я ни к кому не испытывал… такого.
— А сейчас ты с ним… живёшь?
— Да, — что бы отец ни имел в виду, ответ всё равно был «да».
— Видно, и так бывает. Никогда бы не подумал, что… впрочем, не важно. Жаль, что у вас с Ханной так…
— Детей жалко, пап, — признаётся Дон. — Ханну мне уже как-то не жаль. Чисто умозрительно только. Она… С ней тяжело иметь дело сейчас.
— Да, мы… так и поняли с мамой. Погоди, она трубочку сейчас возьмет.
Дон закрывает глаза, внезапно застланные пеленой непролитых слёз. Старается сглотнуть комок.
— Дон?
— Привет, мам.
— Привет. Я общалась с Ханной немного, она… много странного говорит.
Дон вздыхает:
— Догадываюсь.
— Она объясняла мне, почему запрещает тебе видеться с детьми, но… как-то неубедительно. Противоречиво. Я так и не поняла, — мать вздыхает, — я ведь не наседала на неё и не спорила с ней, мне хотелось её точку зрения знать, понимаешь… И всё же она как-то сбивчиво говорила. Как будто скрывала что-то.
— Не знаю, мам. Со мной она очень уверенно разговаривает. Может быть, она часть доводов постеснялась тебе озвучить. Те, что нецензурные.
— Хм. Может быть. Но она призналась, что дети просились к вам в гости. Говорит, он им нравится, Дэвид.
— Да, они… общались с ним. Виделись один раз. Пили чай, разговаривали, — спешит он пояснить, сам не зная зачем, может быть по привычке. — Ничего такого…
— Наверное, это всё-таки хорошо — что они знают его, — задумчиво говорит мать. — Дэвид ведь неплохой был парнишка всегда. Вы дружили. Вряд ли он стал сильно хуже.
— Он лучше стал, мам. Сильнее. Самодостаточнее.
Мать вспоминает с улыбкой в голосе:
— Да, я помню этот его взгляд: «Похвалите меня, я стараюсь, ну похвалите…»
Дон усмехается.
— Было такое, да. Теперь он гораздо спокойнее.
— Интересно, каким учителем он стал.
— Этого я ещё сам не знаю наверняка, — честно говорит Дон, — но вот, в гимназию столичную его приняли.
— Как у него дела?
Дон совсем такого не ожидал. Да, прошло много дней после их разговора, шок, конечно, прошёл, но мнение о ситуации у его родителей сложилось, похоже, такое, на какое он и надеяться не смел — совершенно без давления с его стороны.
— Вы что же, мам… не сердитесь? — не выдерживает он.
— Нет, конечно же, Дон. Что толку сердиться? Ты сам понимаешь, в чём был неправ, я слышала, ты говорил искренне. В остальном… Это жизнь. Она… и не такая бывает. В любом случае… мы в тебя верим, сынок. Ты действительно сделаешь всё, что в твоих силах, чтобы всё разрешилось как можно лучше — для детей.
— Я стараюсь. Спасибо, мам.
— Ладно… Удачи тебе. И привет… Дэвиду. Давно не видели его.
— Да, с… спасибо ещё раз. Я передам. До свидания, мам?
— До свидания.
***
Среди подброшенных Дону Познером нот обнаруживается совершенно восхитительная джазовая обработка гимна про ангелов в небесах.*** Дон откровенно кайфует, разбирая такт за тактом сочные аккорды… и краем уха слышит, что Поз мурлычет мелодию себе под нос. Так что как только начинает выходить что-то связное, Дон зовёт его к инструменту и играет вступление, выразительно глядя ему в глаза. Познер смущённо улыбается — до ушей — и, нацепив очки, наклоняется над плечом Дона, чтобы заглянуть в ноты. Он вступает вполголоса, будто примеряя чуть заметно изменённую мелодию, но через пару тактов увлекается и поёт уже вовсю. Дон сбивается, исправляется, Дэвид теряет строчку и опаздывает на второй куплет… Но если и существует в мире что-то совершеннее этих моментов — вряд ли этого так уж много.