Это тело под ним — как бы Дон, но как бы и нет, потому что Дон ведь никогда таким не был — отчаянно страстным, безбашенным, прямо распутным. Поэтому у Дэвида немного сбивается восприятие, как будто бы это отчасти не Дон, снова не Дон, снова просто мужчина, похожий на Дона, как это слишком уж часто бывало в первые годы… после всего. А потом этот мужчина говорит что-то ужасно глупое и смеётся — и это его голос, его глаза — и Дэвид понимает: нет, это всё-таки Дон. Это действительно Дон.
Висок и затылок простреливает боль. В штанах очень неуютно — отлично, ещё и обкончался вчера. Он прижимает пальцы к своим губам — распухшим, исцелованным, исцарапанным щетиной губам — и чувствует, что его вот-вот может стошнить. Он закрывает глаза, пытаясь побороть головокружение, и аккуратно поднимается с дивана. С Дональда. Осторожно приоткрыв веки, замечает на его светлых летних брюках такое же подсохшее пятно, как на своих — и вспоминает, что да, Дон вчера тоже кончил от этого. Ну, пиздец.
Сильные руки Дона, его горячие широкие ладони шарят по телу Дэвида, сжимают ягодицы, забираются под рубашку. И в замутнённом алкоголем мозгу Познера не возникает ни единой мысли о том, что надо бы остановиться. Мелькает лишь идея, что неплохо было бы хотя бы расстегнуть на них брюки — но шевелить руками так лень, а тереться о него сейчас так хорошо, что Познер так ничего и не предпринимает. С громким стоном он кончает вслед за Дональдом, прижимается лицом к его шее, вдыхает его тёплый — заметно изменившийся за эти годы — запах и проваливается в сон.
Значит, уже не получится сделать вид, что ничего не было. Обнаружив засохшую сперму в штанах, трудно не догадаться, как она там оказалась. Пиздец! Надо ж было так нажраться. Да ещё и домой его притащить. Дурак. Идиот. Придурок конченый.
Вовремя заметив приближение истерики, Дэвид заставляет себя успокоиться, переключиться в натренированный за годы работы режим принятия решений в непредвиденных ситуациях. Разбираться с проблемами стоит по мере их поступления. Сначала выпить воды. Потом разбудить Дона и дать воды ему. А потом уже действовать… по обстоятельствам. Будь они прокляты.
***
Разлепив веки в ответ на аккуратное потряхивание за плечо, Скриппс тут же морщится от боли.
— Давай, поднимайся, Дон. Я принёс воды, — слышен тихий голос Познера.
Вода — это хорошо. А вот Познер откуда… Ладно, решает Скриппс. Сначала попить.
Он садится, всё ещё зажмурившись, протягивает руку и чувствует, как прохладные ладони вручают ему довольно большой стакан.
— Спасибо, Поз, ты мне жизнь спасаешь, — говорит он. Реакция на это — странный звук, как будто всхлип или икота. Непонятно. Дональд пьёт, осторожно пробует открыть глаза. Ну и напились они вчера. Судя по виду, Познеру не лучше: он какой-то бледный и странный, сидит почти неподвижно на коленях прямо на полу. Стоп. А почему же он у Познера, он же собирался к родителям вернуться ночевать… Ведь он же там детей оставил. И почему же Дэвид избегает смотреть ему в глаза, как будто… ох. Ну ни хера себе.
Он вспоминает. Холодеет. Встаёт с дивана, чтобы… сам не знает, что сделать. И чуть не падает от резкого движения.
— О Боже, Поз… Ты помнишь?.. Что мы натворили…
Тот кивает, отвечает как-то бесцветно:
— Я помню, Дон. Пиздец, что тут сказать, — он какое-то время молчит, по-прежнему сидя на коленях у дивана. Потом, внешне спокойно, продолжает: — Сейчас часа четыре утра, наверное. У нас ещё есть время… привести тебя в порядок. У меня стиралка есть и сушка, к утру сможешь надеть. Брюки, — поясняет он, в ответ на вопросительный взгляд.
Дональд замечает наконец-то явный дискомфорт — и догадывается, что Поз и сам не в лучшем положении. Хотя, конечно, в лучшем. Он же дома.
— Да чёрт возьми, — Дон снова садится на диван и закрывает лицо руками. — Да что же я за человек-то такой, — стонет он.
— Ты разберёшься с этим позже, — резонно замечает Дэвид, поднимаясь. — Сейчас давай иди в душ. Я принесу тебе какие-нибудь брюки, чтобы пока надеть.
Пока он принимает душ, оставив брюки и трусы под дверью, Дэвид заваривает чай и запускает стирку. Он не заглядывает в ванную, на ощупь вешая домашние брюки на крючок для полотенец. Пока в душе Дэвид, Дон сидит на его кухне, тупо пялясь в точку на полу. Он старается прогнать вообще все мысли из головы, потому что пока совершенно не понимает, с чего начинать обдумывать ситуацию. Вероятно, поможет только дневник. Вероятно, и он не поможет.
Когда Дэвид выходит и садится с чашкой чая напротив него, первое что он говорит, это:
— Прости меня, Скриппси. Я так виноват. Не знаю, сможешь ли ты простить меня.
Дон удивлён.
— Я помню, как всё случилось, я же сказал. Не пытайся выгораживать меня, не надо. Инициатива была моя, а из нас двоих именно я связан… обязательствами, — он с минуту молчит, потом вздыхает: — Боюсь, что придётся нам теперь, как говорится, всё забыть, как бы это ни было… невозможно.
— Да я и не сомневался, что придётся забыть, — на удивление спокойно произносит Познер. — Я же знаю, для тебя семья, дети — это… Если бы для всех это так было, мир был бы лучше, поверь. Ну что ж, мы и раньше почти не виделись, — он вздыхает. — А жаль. Я вчера так надеялся, что теперь мы станем общаться почаще. Как глупо всё вышло.
— Глупо, ужасно глупо и пошло. Прости меня, Поз.
— Да я не сержусь, что ты. Так… горько просто. Так долго мечтать, никогда ни на что не надеяться, а потом вдруг тупо обкончаться вдвоём по пьянке… Это как… осквернение святыни, если хочешь.
Дон молчит. Именно так он себя и чувствует, но, похоже, Дэвид сейчас говорил о себе.
— Это вот совершенно лишняя информация, Поз, которая никак не помогает.
— Ну извини, — кривится тот, отворачиваясь к окну.
— В отместку скажу, что чувствую себя абсолютно так же.
Дэвид оборачивается резко, их взгляды встречаются. Они долго молчат. Познер угрюмо кивает, поджав губы.
— «Спасибо», — произносит он, кавычки ясно слышны в интонации. Мастер сарказма, Дэвид Познер. Дон отводит взгляд, пытаясь скрыть внезапно навернувшиеся слёзы горечи и отчаянья. Пытаясь сглотнуть комок. Пытаясь не вспоминать, какую чистую радость он чувствовал вчера, снова общаясь с дорогим своим другом. Как же так у них вышло-то.
***
Объяснить всё родителям оказывается до неприличия легко. Не дождавшись его вчера, его мать позвонила матери Локвуда, и Джим — так же как и Дон, остановившийся в родном доме — сказал, что видел, как Дон отправился к Познеру. Дальше родители предположили как раз то, что предлагал рассказать (да, соврать) им сам Дэвид: что старые друзья за беседой совсем позабыли о времени, Дональд не заметил, как заснул, а Познер не стал его будить. Укрыл тёплым пледом и ушёл к себе в спальню, да. Если бы так всё и было… На Дона накатывают волны жгучего стыда, когда он, сам того не желая, представляет, какой была бы реакция родителей, узнай они правду. Горькое разочарование в глазах отца, вечный кошмар почти любого сына — до сих пор невиданное Доном выражение — могло стать жестокой реальностью. Шок и печаль матери, отнёсшейся к Ханне практически сразу как к дочери, было бы не легче пережить. Дон почти уверен, что ненависти к геям его родители не испытывают, хотя вопрос об ориентации Познера между ними никогда не затрагивался, и Дон даже сомневается, что они знают что-то об этом… Впрочем, после встречи с Тотти он вполне допускает, что знают об этом многие. Знают и стыдливо молчат. Но, в общем-то, независимо от вопроса ориентации Дон уверен, что его родители встали бы на сторону Ханны. Он, если подумать, и сам сейчас на её стороне.
Он подробно рассказывает о вчерашней встрече, о миссис Линтотт, обо всех друзьях. «Я слышала, Дэвид преподаёт», — вспоминает мама. Тогда Скриппс немного рассказывает и о нём.
— Папа, а этот Дэвид — твой лучший друг? — спрашивает его Лиззи.
— Да, мы очень крепко дружили с самого детства.
— Почему тогда мы никогда его не видели раньше? Я думала, дядя Стюарт твой лучший друг.