Обсуждая программу праздника, она замечает:
— Мы в церковь пойдём, ты как хочешь.
— Конечно, я тоже пойду. Как иначе? — отзывается он, и Ханна смотрит с сомнением, но ничего не возражает. Кивает: понятно, мол, учту.
Разговор прерывается долгими паузами, оба не знают, куда деть глаза… и всё же поглядывают друг на друга, конечно. Ханна кусает губы, заметив, что он больше не носит кольцо. Наверняка обращает внимание и на новую рубашку, которую помогал выбирать Дэвид — Дон не специально её надел, остальные были просто в стирке, но теперь это выглядит… каким-то жестом. Ненужным, в общем-то, но что уж теперь.
Дон тоже подмечает в ней перемены. Она по-прежнему красива и опрятна, но тем резче бросается в глаза усталость, следы тревог, следы слёз — и непривычное отсутствие прежней самоуверенности. По выражению лица Дон даже рискнул бы предположить, что она чувствует себя виноватой — только вот в чём именно?
В доме чисто и уютно, как было всегда. Нарядная ёлка и венки на дверях гармонично сочетаются с интерьером комнаты. Стол, за которым они сидят, накрыт к чаю, только им обоим угощаться совсем не хочется. Дон смотрит на свои руки и ловит себя на мысли, что мечтает вернуться домой — в их с Позом тесную квартирку.
— Как твой желудок, всё болит? — неожиданно спрашивает Ханна, тоже глядя куда-то в сторону.
— Уже получше, — отвечает Дон, бросая на неё удивлённый взгляд. — Ты… откуда знаешь?
Ханна медлит с ответом, но всё же признаётся:
— Познер сказал.
Тут уж Дональд по-настоящему изумляется:
— Зачем?
— Он хотел донести одну мысль, — подробнее она явно не хочет объяснять. Уточняет: — Диету соблюдаешь? — без претензии на опеку, может быть просто так, для очистки совести.
— Попробовал бы я не соблюдать, он бы… — Дон осекается, — в общем… строгий он, — «совсем как ты» он не рискует вслух сказать… и тут ему приходит в голову, что из-за стресса Ханна тоже наверняка настрадалась, как бывало прежде. Решается спросить: — А… твоя мигрень?
Она пытается сдержать слёзы, это видно, но… похоже, у неё всё-таки ещё не так много сил.
— Ох, Дон… — всхлипывает она, — Это был просто кошмар…
— Ханна, солнце… — невольно тянется к ней Дон, поздно спохватываясь, что ласковое прозвище больше тут не уместно. Она гневно отдёргивает руки, вскакивает, восклицает:
— Не смей меня так называть! — и выбегает из комнаты. Дон клянёт себя мысленно последними словами, пытается извиниться ей вслед:
— Прости, это… привычка. Господи, да что ж я опять…
Кажется, он всё испортил. Из-за двери доносятся сдавленные рыдания, шаги удаляются по коридору, на кухне недолго шумит вода. Дон несколько минут сидит в растерянности, но вскоре Ханна всё же возвращается в гостиную.
— Прости, — говорит она немного виновато. — Я уже всё. Я успокоилась.
Дон задумчиво вертит в руках чайную ложку. Ханна права, такая машинальная, пустая нежность ей вовсе не нужна, и забота о ней больше не его дело, но всё-таки…
— Массаж бы тебе надо.
— Я делала, — вздыхает она. — Массажист на работу приходила, прямо в обед. Всё равно есть не хотелось…
Есть не хотелось. Знакомо, думает Дон. Ханна вдруг продолжает, чуть улыбнувшись:
— А дома… Лиззи мне делала.
— Правда?
— Да! Сама подошла и сказала: я видела, как папа делает. Давай я сделаю тебе… У неё хорошо получается.
Чувство вины перед детьми охватывает Дональда с новой силой — из-за того, что они так рано вынуждены заботиться о матери вместо него. Но оно всё же смешано и с гордостью за них, ведь они с готовностью берут эту заботу на себя по собственной инициативе. Ханна вздыхает снова, и у неё вырывается:
— Ничего не могу поделать с собой, постоянно думаю, что же я сделала не так…
Дон понимает, о чём она. Только простого ответа на это у него тоже нет.
— Это всё-таки не управляемый эксперимент, Ханна. Да и в них случаются неожиданности, ты знаешь это лучше меня… Ты делала лучшее из всего, что могла, и я тоже старался, но… получилось то, что получилось.
— Да, про эксперименты ты прав. Я как-то не подумала применить свои рабочие знания к семейной жизни.
В этот момент открывается входная дверь. Видимо, ключ теперь у Лиззи всегда с собой. Это тоже новость, но вполне логичная. Дон слушает голоса и обычную возню детей в прихожей — и не может встать им навстречу, окликнуть их, словно прирос к стулу и онемел. Но они, конечно, сами замечают его одежду на вешалке.
— Папа? — раздаётся удивлённый возглас, затем два голоса вопят хором:
— Папа!
Топот ног — и они врываются в гостиную:
— Папа!!!
— Мам, спасибо, спасибо!
— Пап, ты пришёл!
— А мы от Саманты!
— Пап, там такое было!
Счастливые ребята атакуют Дона, запрыгивают на него вдвоём, и он смеётся, обнимая их, но краем глаза замечает, что Ханна снова в слезах. Она всё же старается взять себя в руки, вздыхает, выпрямляет спину.
— Марш мыть руки, — довольно бодро командует она. — Потом покажете папе, что у вас в комнатах новенького.
Дети, заметив её слёзы, бурно утешают её, обнимают, целуют в щёки и убегают. Дон встречает её взгляд, они кивают друг другу. Она поднимается и опять уходит на кухню. Что она делает там — его не касается, ясно чувствует Дон. Даже если она снова плачет.
***
«Примирение в Рождество, нет, серьёзно, что может быть предсказуемее?» — притворно ворчит Дон, пересказывая результат встречи Дэвиду. По дороге домой он не выдержал и зашёл на Рождественскую ярмарку за ёлочкой и украшениями, и теперь наряжает её под придирчивым, но одобрительным взглядом Познера. Тот примостился поблизости, на подлокотнике дивана — поджав, разумеется, ногу, а как же иначе. «Что тебе не нравится, я не пойму? По-моему, прекрасный сюжет!» — замечает Дэвид, подпирая рукой подбородок. Дон оглядывается со смешком: «Ой, ты всегда был сентиментальным, а теперь ещё и стареешь, что с тебя взять…» Дэвид швыряет в него пластмассовым ёлочным шариком.
Вечером мерцающие огоньки гирлянды окрашивают полумрак гостиной таким праздничным настроением, что Дон садится за инструмент и наигрывает подряд несколько подходящих мелодий, которые успел разучить, а Дэвид в порыве вдохновения на скорую руку варит импровизированный глинтвейн из того, что нашлось на кухне. Свечи на своей меноре он уже погасил, в полумраке их жечь нельзя, таковы предписания. Хоть Дэвид молитв и не читает, но в остальном старается следовать обычаю, даже скромное угощение для восьмого дня планирует приготовить именно накануне, в пятницу — раз уж теперь ему есть кого угощать. Это всё-таки память.
***
В день рождения дети звонят Дону с поздравлениями. Говорят, конечно же, больше о себе, чем о нём, но ему и самому это во много раз интереснее. А вот после звонка Дональд ловит себя на каком-то неясном чувстве и пытается разобраться в нём… и так удивлён результатом, что вечером всё же делится с Дэвидом, хотя и терпит до возвращения домой из маленького ресторанчика по соседству:
— Представляешь, оказывается, я… не хочу туда идти. В гости к ним.
— Вот это новость.
— Сам удивлён. Но факт остаётся фактом.
— Почему?
В этом вопросе нет ни капли сомнений в правомерности его чувств. Просто Дэвид по опыту уже знает, что Дону самому нужно докопаться до причин этого. Нужно выразить ответ словами, понять природу явления — отчасти даже из писательских амбиций, чтобы в будущем использовать свой опыт, если понадобится. Дон задумывается.
— Мне… больно видеть, как дети рады мне.
Дэвид молчит, но продолжает внимательно слушать, облокотившись о стол, чуть склонив голову набок. Дон понимает, что скорее всего ранит Дэвида своими словами, невольно напоминая о том, что расстался с детьми ради него. Но когда Дэвид слушает его вот так, сформулировать ответы почему-то в разы проще. И Дэвид готов помочь Дону по собственной воле. Дон накрывает его руку своей и нежно сжимает. Он принимает помощь и благодарен за неё.