— Они… не имеют это в виду как упрёк, мне кажется. Хотя ты знаешь их, они те ещё хитрецы. Но они просто рады, искренне. А вот Ханна… На её счёт я не так уверен.
— Она говорит что-нибудь?
— Знаешь, как ни странно, нет, не говорит. Но я всё равно постоянно жду от неё этого нажима: вот видишь, как им с тобой хорошо. Неужели ты снова их бросишь. Я как будто сам, за неё себе говорю это, да? Раз она молчит?
— Да, Дон, похоже. Ты знаешь, что она хочет сказать, и когда она не говорит — это только хуже. Я понимаю. Конечно же, тяжело. Но тебе всё же нужно быть там. Это очень важный семейный праздник для вас. А они не перестанут быть твоей семьёй — никогда.
Как никогда, наверное, Дэвид не перестанет его удивлять — житейской мудростью, чуткостью и — глубиной и силой своей любви.
— Ты прав. Я тоже так думаю, я хочу, чтобы это было так. Спасибо, Поз, — улыбается Дон и по внезапному наитию произносит наконец вслух то, что почувствовал уже довольно давно: — Ты тоже моя семья, понимаешь?
Дэвид вздыхает как-то прерывисто, но улыбается очень светло.
— Я… понимаю, Дон. Спасибо тебе.
***
В этом — в семейной жизни, не в качестве сына, а в роли супруга — у Дона есть опыт, а у Дэвида нет, и это кажется Дону странным, может быть оттого, что во многом другом опыт Поза куда богаче его. Дэвид делится с ним открытиями иногда, к примеру о том, что просыпаться вместе — переживание во много раз интимнее, чем даже вместе засыпать… или о том, что лучшие моменты дня — это часто их тихие разговоры обо всём на свете в постели, в темноте, перед тем, как уснуть… И Дон не всегда уверен, как реагировать. Ему даже больно немного от того, насколько Дэвиду это в диковинку. А Дону это не впервой. Для него всё это знакомо и ожидаемо. Он улыбается, кивает Дэвиду: всё так, дорогой мой, ты прав. Но иногда с трудом удерживает реакцию вроде: ага, вот и ты это понял, а я давно это знаю. Почему-то это кажется такой же неловкой темой, как сексуальный опыт Дэвида. У того число переспавших с ним мужчин измерялось уже десятками на момент начала их отношений, а у Дона супруга была лишь одна… Но она была. И с ней тоже когда-то было хорошо просыпаться вместе или делиться мыслями в темноте… помогать тереть мочалкой спину, суетиться на кухне, спорить о новых и старых фильмах, да много чего ещё. Дон так и не вспомнил, когда всё пошло не так, но хорошего было много, и этого он не забыл. Он понимает, что глупо сравнивать, он и не сравнивает… но вот иногда — вспоминает. Вслух ничего не говорит, но всё-таки честно записывает — может быть, чтобы критическим взглядом перечитать это после, спустя несколько лет. «Хотел бы я это вернуть?» — выходит однажды из-под пера пронзительный вопрос. Дон поднимает взгляд от страницы и долго любуется Дэвидом, сосредоточенно корябающим что-то своё на полях сомнительно переработанного нового учебника. Познер хмурится, задумчиво покусывает губы, сердитым жестом снимает очки, но тут замечает взгляд Дона и устало улыбается ему. Встаёт и говорит: «Поставлю чайник», — и, проходя мимо Дона, не глядя, машинально проводит ласковыми пальцами по его волосам. Почему-то у Дона щемит в груди. Он поднимается и идёт вслед за Дэвидом, осторожно берёт его за руку. Не решается сразу обнять: кто знает, может быть, Позу не до того… Но тот охотно тянет его к себе, обхватывает руками, благодарно прячет лицо на его плече. Позволяет гладить себя и баюкать, пока наконец не вздыхает и не поднимает голову, улыбаясь уже чуть бодрее. Дон улыбается в ответ: «Давай вместе поставим». Вопросы с очевидными ответами пускай подождут.
***
В канун Рождества Дон приезжает с подарками детям и всё-таки Ханне тоже. Конечно, только от себя. Не стоит искушать судьбу попытками привнести в это торжество Дэвида, считает он. Но обнаруживает, что дети его не так рассудительны.
— Ты знаешь… они приготовили подарки тебе… и… ему, — поведя плечом, признаётся Ханна, когда они ненадолго остаются на кухне наедине.
— И ты разрешила им положить их под ёлку? — уточняет Дон.
— Да.
— Спасибо, — единственное, что он находит сказать.
Ханна качает головой с недоумением и лёгкой досадой:
— Уж чем он их так привадил…
Дональд вздыхает и решается осторожно высказаться:
— Ханна, ну он… он просто действительно хороший человек. Мне очень жаль, что ты так предвзято к нему относишься.
— Ну, знаешь, для меня всегда «хороший человек» и… такие, как он… были взаимоисключающими понятиями, — говорит она, отвернувшись, будто бы чтобы поправить складки портьер на окне.
— Может быть, потому что ты не знала его.
Она оборачивается.
— Я и тебя, получается, не до конца знала.
Дональд кивает.
— Получается, так.
— И ты что, никогда… не стыдился этого?
Это не обвинение, а вопрос. Что-то новое определённо вплетается в её манеру общения с ним, ему это не мерещится.
— Нет, влечения к любимому человеку я никогда не стыдился.
В ответ она всплёскивает руками, но всё же скорее с досадой, чем гневно:
— Господи, как у тебя это гладко звучит! Всё логично, не придерёшься. Но я же чувствую… Я чувствую, что это неправильно, понимаешь?
Дональд знает, что многие люди ссылаются на эти чувства и даже инстинкты, когда убедительных доводов больше не могут найти. Ну, тут он ей не помощник.
— Нет, извини, но это как раз из того немногого, чего я понять не могу, — он разводит руками. — Я всегда чувствовал иначе. Не знаю, как объяснить.
Ханна задумывается о чём-то, и не похоже, чтобы о том, как на это ему возразить. Прибегают дети, готовые помогать им готовить ужин, и Ханна быстро находит работу всем своим ассистентам. Часто звонит телефон, она отвечает на звонки, но однажды зовёт к трубке Дона, и это — его родители. Они удивлены и осторожно спрашивают, какими судьбами, и так искренне радуются потеплению отношений между детьми, что у Дона чуть слёзы не наворачиваются. Видит Бог, он бы очень хотел, чтобы за этим примирением не разразилась новая ссора. Но всё ещё боится надеяться на лучшее, даже и в Рождество.
По дороге в церковь пытливая Лиззи вдруг вспоминает: «Мама, ты же говорила, что папе в церковь теперь нельзя?» Дон усмехается про себя: как это в духе Ханны. А та отвечает, что в самом деле долго считала так… но потом засомневалась и обратилась за советом к нескольким знакомым священникам. И в основном они сошлись на том, что не человеческого ума это дело, не допускать грешника к Господу. Даже если он не кается. В конце концов, пока человек ходит в церковь, надежды на покаяние больше, и с этим она согласна. Лизз и Генри переглядываются друг с другом, а потом и с Доном. Он пожимает плечами и признаёт: «Пожалуй, да. С этим я тоже согласен».
Праздничное настроение службы неминуемо передаётся Дональду, хотя он и замечает любопытные взгляды прихожан, давно не видевших его в церкви с семьёй. К ужину он совсем уже расслабляется и не ожидает подвоха, но когда дети начинают припоминать, какие желания сбывались у них на Рождество прежде, Ханна всё же не сдерживается и спрашивает, как бы совсем невзначай:
— А вы хотели бы, чтобы папа вернулся?
Но Дон даже не успевает почувствовать себя неловко. Потому что дети на этот раз удивляют их обоих:
— Хотели бы, конечно. Но пусть лучше он будет счастливым.
— А к нам будет в гости приходить.
На это даже Ханна ничего не может возразить.
Когда дети отправляются спать, Дон уезжает домой. Ханна провожает его, не пытается удержать и никаких коварных заходов больше не делает. Неожиданно искренне говорит:
— Спасибо, что был сегодня с нами.
— Спасибо, что позвала меня, — отзывается Дон. — Мне это тоже было очень важно.
Дома Дэвид клюёт носом на диване перед телевизором. «Надо было ложиться спать», — смеётся Дон. Тот бормочет что-то сквозь сон. Утром они открывают подарки, и Дэвид едва не растекается лужицей умиления: Генри испёк для дяди Поза печенье.
Комментарий к ЧАСТЬ 11
*«Готов я жертвой быть неправоты,
Чтоб только правым оказался ты.»