Эшелон приближался. Его шум, похожий на шум ливня, стремительно надвигался на лес. Колеса вымолачивали что-то тревожное, стремительное.
К Леле подбежали девушки — ее боевые подруги:
— Ну что, командир? Как?..
— Все в порядке. «Дите» подложено. Сейчас крикнет: «мама»!
— Обстреливать будем?
— Нет. Отходить. Живо!! Помогите старушке!
— Есть!
Густой ельник едва успел укрыть отходящих от железной дороги. Лес всколыхнулся от сокрушительного взрыва. Эхо понесло по болотам и пущам грохот и скрежет падающего железа.
Девчата обняли Лелю. Загалдели, как на именинах:
— Лелька! Милая! Да ты у нас герой. Ура тебе! Ура, Леля!!
В тот же час, да и многими днями позже, никто еще не знал, что это был последний Лелин взорванный эшелон, ее последний личный победный салют Родине. Больше на железной дороге она не появлялась. Но еще долго будут ее искать оккупанты, суля в награду за ее голову десятки тысяч марок, шикарных дойных коров, десятки гектаров земли. Еще дольше будут жить легенды о ее дерзких вылазках и умопомрачительно смелых нападениях на оккупантов. За героические деяния ее благодарная мать-Родина назовет ее почетнейшим именем — Героем Советского Союза.
А пока девчата, возбужденные и радостные, шли знакомой тропой в свой лесной лагерь. Чавкала в сапогах болотная вода, шуршали о сухие камыши полы плащ-палаток, покрывала девичьи плечи, как парчой, золотая листва осин и берез. Красными огоньками горели вокруг гроздья спелой калины.
Леля на ходу сорвала одну веточку с крупным багрянцем соплодия, протянула ее подругам:
— Угощайтесь, девоньки. С кислинкой… Слепой проглянет.
— Эх, конфеток бы… «Ласточек» или «Мишек». Не худо бы и «Чио-чио-сан».
— Ох, девчонки, а мне хотя бы простых помадок!..
— Зачем они тебе? Ты сама помадка, — пошутила Леля. — Выйдешь замуж, муженечек не раз назовет помадкой. Попомни мое слово.
— Ах, Лелька! О чем ты заговорила? Неужто думаешь, что доживем до свадеб?
— А почему бы и нет? Мечтайте, девчата! Мечта даже смерть прочь гонит.
Они вышли на суходол. Леля сбросила с плеч плащ-палатку. Предложила:
— Садись, девчата. Передохнем…
Сели. Отдышались, вылили из сапог воду, пожевали сухарей, тихонько заговорили.
— А мне, подружки, почему-то больше что-то особое на думку идет, — призналась первой Вера.
— Это что же тебе такое особое припоминается? — спросила Нина.
— Грицко из нашего села не выходит из моей головы. Помню, мы с ним у криницы под луной одни. В первый раз такое довелось. Взял он меня за руки, нарядный такой, в белой вышитой рубашке, чубатый. Потупил свой взор и спрашивает, люблю ли я его? Мне бы признаться ему, сказать хоть намеком, кивком головы… А я сорвалась с места, как угорелая, как спугнутая птаха, и улетела, через край счастливая. Думалось: сколь дней еще впереди! Сказать про то еще успею. Не успела вот… Ушел мой милый парубок в могилу. Так и не узнал, что я его любила.
— Что же с ним? — спросила Белова Надя, вытянув в напряжении тонкую белую шею.
— Погиб в первых боях где-то под Перемышлем.
Рассказ оказался некстати грустным, и Леля поспешила его перевести.
— А в меня, девоньки, до войны заведующий магазином было влюбился. Солидный такой. Каждый день с коробками конфет приходил. Надоел до чертиков. Пришлось показать от ворот — поворот.
— Вот, дуреха! И зачем же?
— Развелся со своей женой. Старик — на целых десять лет старше меня. Да и конфеты носил не свои, а из магазина. Да. А потом я познакомилась с пареньком со стройки Дворца Советов. Хороший кавалер был, мечтательный. Мечтал подняться со мной на шестидесятый этаж, чтобы Москвой полюбоваться…
— А почему говоришь: «был»?
Леля грустно вздохнула:
— Погиб под Москвой. Фашистская пуля срезала.
Леля поняла, что вот и она в грусть впала, и потому поспешила встать. Властно приказала:
— Пошли, девчата. Солнышко садится. А нам еще одно болото пройти надо.
В лагерь они вернулись поздно вечером. Боевые товарищи не спали. Они сидели у костра и, прислушиваясь к шорохам ночи, ждали отважных девчонок во главе со своим «атаманом».
Слушая доклад Елены Колесовой, комиссар заинтересовался разведкой объектов противника в Борисове.
— Товарищ Колесова. Как вам удается при строгом пропускном режиме посещать город Борисов? Ведь это очень трудно?
— Нелегко, конечно. Но ходила туда. И не раз. Расскажу о своем последнем визите. Сижу я в кусточках недалеко от моста через Березину, по которому прогуливаются немцы и полицейские, и гадаю, как бы мне их обхитрить. Вдруг катит по дороге телега. Везет такой сухонький дедок флягу молока в Борисов. Я к нему: «Дядечка, подвези, тороплюсь в больницу». Глянула на него и опешила, не знаю, что делать. То ли садиться, то ли нет? На рукаве у него повязка полицая. Смотрю, остановил коня. «Садись, — говорит. — Подвезу. Только не знаю, провезу ли. Вить в Борисов никому дорогу не дают и из него никого не выпускают. Особливо женщин». — «Это чего ж у них такое неуважение к нам»? — спросила я. — «Да, говорят, бабу одну ловят, бандитку. Так что гляди сама, как бы тебя не сцапали. Мне что?.. Я не баба. К тому же пропуск имею молоко доставлять. На рукав нацепили повязку. Это значить, чтоб свои, стало быть, ихние, молоко у меня не отнимали и не лакали по-собачьи прямо из фляги. Так что гляди, девка. Гляди. Могут и ссадить». — «Дяденька, родненький. А вы скажите им, что я ваша родственница». Старичок покачал головой. «Ишь ты! Родственница какая нашлась. Горазда ты, скорая на выдумку. А ежели проверют? Вить петля и тебе и мне. Ну да ладно, поехали, род-с-твенни-ца… За живот хоть ухватись. Охай, будто занемогла». Я так и сделала. Полицай у въезда на мост все одно остановил: «Чья краля? Кого везешь?» — Возница замахнулся кнутом на полицая: «Не вишь, харя! Больной человек. В больницу срочно надоть». — «Ладно, езжай. Да не забудь на обратном пути пачку махорки». Только съезжаем с моста, опять проверка. Тут трое гитлеровцев стоят с автоматами. Возница взял из корзинки одну из трех банок простокваши и сунул проверяющим. Обрадовались, залопотали, банка из рук в руки пошла…