— Спасибо, товарищ! — сердечно ответил Дорошенко, и они попали через границу — офицер и солдат.
Все было торжественно и буднично в этот зимний утренний час.
Лежала перед воинами Германия… в снегу… в лесу…
— Вот она! — сказал Слюсарев. — Берлога!.. — и, покрутив головой, засмеялся. — Дошли-таки!
— Нет еще! — тихо ответил Дорошенко. — Берлин. Моабитштрассе, сто семнадцать.
…Германия.
Лихая батальонная кухня вскачь несется через границу… выносится на перекресток в Шверине и останавливается. Ездовой удивленно и радостно озирается на островерхие, черепичные крыши.
— Ишь ты! Германия! — произносит он. — Это какой же ихней губернии город будет?
— Берлинской! — отвечает регулировщица.
Все засмеялись вокруг.
Вся улица запружена грузовиками, фургонами, российскими конными обозами, двуколками, автолавками Военторга… Мы вошли в Германию прочно и основательно.
— Ага! Берлинской! — удовлетворенно сказал ездовой, хлестнул мерина, и кухня вскачь понеслась по берлинской дороге…
Мимо столба, на котором надпись: «На Берлин»… мимо домов, охваченных пламенем.
— Горит Германия?..
…Горит Германия.
Пылающие дома кажутся прозрачными.
Нутро выворочено и охвачено огнем.
Горят пузатые комоды, прусские шифоньеры, двуспальные кровати, сейфы, магазины…
Над куполом большого здания — вероятно, гостиницы — ежится в огне большой круглый земной шар. На нем орел. Он когтит землю. Но уже пылают его крылья… скрючиваются в огне когти… С шумом падает вниз, на мостовую, круглый шар и рассыпается головешками.
Из пылающего дома выбрасывается полубезумная старуха немка. Она прижимает к груди клетку с попугаем. Красноносый попугай испуганно орет: «Хайль Гитлер!»
Горит Германия…
Идут по улице Дорошенко и Автономов.
— Надо тушить пожары! — озабоченно говорит корреспондент.
— Тушить? — усмехается Дорошенко. — А Сталинград? А Воронеж? А моя хата? Нет, душу мою не потушить!..
— А пожары надо тушить!.. — твердо повторяет корреспондент.
…К Ивану Слюсареву и его товарищам подбегает пожилой немец крестьянин. Он бессвязно кричит что-то, непонятно, что.
Подбегают еще немцы, и один из них торопливо, но по-русски объясняет:
— Мы просим убить Ганса Мюллера… Мы просим убивать его, дать нам одолжение.
— Убить? — удивляется Слюсарев и вдруг, рассердившись, свирепеет: — А ты как же, фриц, мыслишь — мы сюда убийцами пришли?
Собирается толпа вокруг.
— Убейте его! — кричат по-немецки седые, растрепанные женщины и заламывают руки…
— Он бегает по улице, — объясняет немец по-русски, — и поджигает наши дома.
— Зачем? — хмурится Слюсарев.
— О, зачем? — всхлипывают женщины.
— Жечь не надо! — жестко говорит Слюсарев. — Довольно. Пожгли вы. Всю Европу пожгли. Будет! Где он?
— Вот он, вот он! — кричат на всех языках немцы.
Неподалеку мрачно стоит грязный, седой, всклокоченный немец в рваной соломенной шляпе. Смотрит исподлобья.
Увидя обращенные к нему взоры русских солдат, вытягивается, как только немцы умеют вытягиваться, мгновенно деревенея и превращаясь в автомат.
Потом он зачем-то начинает раздеваться. При этом он бормочет что-то бессвязное. Ничего нельзя разобрать.
— Он что же, сумасшедший? — догадывается Слюсарев.
— Да, да! — кричит немец. — Но он опасный сумасшедший. Он сожжет весь город, а нам отвечать за него. Убейте его, пожалуйста, битте!..
Слюсарев посмотрел на них на всех и вдруг захохотал.
— Ага! Теперь вы просите уничтожить ваших сумасшедших? А что ж вы сами-то раньше не связали да не убили вашего главного сумасшедшего — Гитлера, а? А выпустили его мир жечь… А теперь… Эх, вы!.. — И он брезгливо трогает плечо маньяка. — Ну ты, пойдем, что ли!..
…Рассеивается дым…
Через главную площадь Шверина медленно и молча идет колонна.
Это — советские дети, освобожденные из лагерей смерти, из рабства, из «экспериментальных» клиник…
Истощенные, измученные, с лицами уже не детскими, бледными и бескровными — молча идут они на сборный пункт, где ждут их машины.
А на тротуарах так же молча, словно застыв, стоят бойцы и офицеры — майоры, полковники, даже генералы. Стоят и вглядываются в бледные ребячьи лица, ищут своих.
И Дорошенко стоит тут же. На его каменном лице не заметно волнения. Только глаза с тоской и надеждой ищут, ищут, ищут одного среди тысячи…
И взволнованный Автономов тревожно следит за движением его взгляда больше, чем за колонной…
А дети идут, идут…