Вдруг нечеловеческий вопль вырывается из толпы офицеров:
— Вася!..
Какой-то пожилой майор бросается к колонне, выхватывает сына и прижимает, плача и ликуя, к своей груди…
На минуту смешалась колонна…
Кто-то закричал, заплакал…
Застыв, стоит Дорошенко.
И вот снова идут и идут дети… Их много, но нет среди них одного — Юрика…
…Прошла колонна…
Осунувшийся и словно еще более постаревший Дорошенко медленно идет по улице.
И рядом с ним — верный и молчаливый друг его — корреспондент Автономов. Чуть сзади — Савка Панченко, ординарец.
Догорают пожары…
Стали на привал кухни…
Надвигаются сумерки.
Дорошенко останавливается перед серым целым зданием. Передернул плечами. Словно стряхнул с себя горькое — личное. Он больше не отец, потерявший детей, он снова офицер, строгий, волевой, требовательный.
— Посмотрим, — говорит он негромко. — Пожалуй, подойдет для штаба.
И он, сильно толкнув дверь, входит.
…Они идут по лестнице.
Пуст дом. Пуст, как тот домик с зеленою крышей, там, у Днепра…
И опять Дорошенко идет впереди, а сзади него — как тень — Автономов и Савка.
Они идут по пустым комнатам, по лестницам, через залы, где мусор и запустение…
Проходят второй этаж, поднимаются на третий и входят в большую полутемную комнату.
Распятье на стене.
Поникший Иисус в терновом венце…
Дорошенко останавливается на пороге.
И навстречу ему поднимаются все, кто есть в зале.
Это — дети. Немецкие дети. Приют.
Старая монахиня в белом чепце испуганно смотрит на майора и медленно поднимает руки вверх.
И дети вслед за нею поднимают руки.
Они стоят, эти маленькие, жалкие дети, и дрожат всем телом.
Что станет делать с ними большой и страшный русский офицер?
Будет убивать их, отрывать руки, ноги, мстить?.. Он стоит в дверях, широко расставив ноги, и смотрит.
Думает ли он сейчас о Юрике, о Гале, о доме своем разоренном, о жене на виселице?..
Он молчит.
Потом, не оборачиваясь, хрипло произносит:
— Савка!
Савка молча появляется рядом.
Продолжая смотреть на детей, Дорошенко приказывает Савке:
— Этих детей… накормить… быстро… И устроить куда-нибудь… Хорошо устроить. И чтоб я их… не видел!
И, круто повернувшись, выходит из зала.
…Госпиталь.
Вася в халате сидит на койке.
— Вот вам и ноги, Вася, — говорит Галя и подает ему костыли.
Вася робко берет их. Оперся на костыли. Встал. Засмеялся.
Солнечный луч играет на полу.
— Жить буду, Галя? — весело спросил Вася.
— Будете!
— И ходить буду?
— Будете.
Вася неуверенно сделал шаг. Сморщился. Опять пошел.
— На костылях всю жизнь ходить буду, а? — вдруг обернулся он к девушке.
— Что вы! Это временно. — Она следит за его движениями с неясным вниманием матери, у которой ребенок начал ходить.
Вася уверенней зашагал по палате.
Вдруг остановился.
— А воевать буду? — тихо спросил он.
— Будете! — улыбнулась Галя.
— Буду? — обрадовался Вася и закричал: — Живем, Галя! — И поднял костыль, как шашку.
…В соседней одиночной палате лежит Ирина, девушка из Жолибужа.
Ее интервьюирует Мак Орлан, знакомый уже нам американский корреспондент.
— Колоссально! — восклицает он. — Все, что вы нам рассказали, — первый сорт. Люкс! Я напишу о вас статью «Девушка из Жолибужа». А? Хорошо? Кричит?
— Не очень… — улыбается Ирина.
— Да. Вы правы. Тогда так: «Девушка, которая убила сорок мужчин». А?
— Врагов…
— «Девушка, которая убила сорок гитлеровцев»? Мм… это уже хуже. Не кричит. — Он усмехается. — Я скажу вам в двух словах тайну прессы. Все дело не в статье, а в заголовке. Но заголовок должен кричать.
— Я дам вам заголовок, — говорит, усмехнувшись, Ирина. — Вот. «Правда о варшавском восстании». Это здорово кричит.
— Вы думаете? — Он с сомнением покачал головою. — Правда? Восстание? Мм… это слово в чисто славянском вкусе. Мистика. Американский читатель любит точные понятия.
— Я знаю, — улыбается Ирина. — Цифры, деньги, кровь. Вам нужен заголовок в таком вкусе: «Восстание, которое было куплено за столько-то фунтов стерлингов и продано за столько-то». А? Это кричит?
— О-о! — смеется Мак Орлан. — Вы могли бы быть репортером. У вас есть чутье и чувство юмора. Я очень рад знакомству с вами. — Он чуть приподымается с места и кланяется.
— Спасибо. Я тоже рада вам.
— А теперь вернемся к делу. Я имею еще последний вопрос, но очень важный. Я хочу знать, что думают теперь… когда все кончилось… что думают поляки о Бур-Комаровском, об англичанах, о русских?..