— Гуд бай! — кричат американцы.
…Медленно пробираясь среди колонны войск, ползет фронтовой «виллис».
За рулем Савка Панченко, он мурлычет свою бесконечную песенку. Рядом сидя спит Дорошенко. Сзади — автоматчик.
Затормозил «виллис» у какого-то дома.
Савка осторожно потряс Дорошенко за плечи.
Тот что-то сонно промычал в ответ.
— Замаялся! — сказал Савка. — Та и то правда, что спать ему не приходится.
— Война… — зевая, сказал автоматчик.
— Ой, война!
Савка с сожалением посмотрел на подполковника.
— А будить треба! Сегодня хоть в хате отоспится. Сутки нашему полку на отдых дали.
…Стоит «виллис» у ворот большого и странного дома.
Над домом развевается много флагов. Словно все нации собрались здесь. Словно живут здесь люди со всего мира. Словно это — корабль интернациональной экспедиции или Ноев ковчег.
Перед домом, задрав головы, стоят Савка Панченко и Иван Слюсарев и смотрят на флаги.
— Это французский флаг, — говорит Савка. — А этот… это я знаю. Это югославский.
— А это ж какой будет, вон над трубой?
— Черт его знает! Может, бельгийский.
— Что ж они так разукрасились, а? — Слюсарев подозрительно смотрит на дом и качает головой. — Эй, Савка! Этот дом обследовать надо. Может, тут вся дипломатия живет. Поджигатели войны. — И, вскинув за плечо винтовку, решительно говорит: — А ну идем!
Они входят во двор.
Здесь стоят какие-то странные крытые фургоны.
Они разноцветные, яркие; их полированные бока почти сплошь заклеены рекламами и афишами.
Они стоят один за другим, как поезд.
Людей вокруг них нет.
Савка и Слюсарев медленно идут по двору.
Вдруг доносится до них странный рев.
Они прислушиваются.
Это… да это рычит лев.
Лев в Ландсберге?
Но лев рычит, в этом не приходится сомневаться.
К его реву вдруг присоединяется завывание гиен, крики обезьян, какое-то кудахтанье…
Савка бледнеет.
Слюсарев смеется.
— А ну взойдем! — говорит он и решительно направляется к большому сараю, откуда и доносится рев.
Савка идет за ним.
Они входят в длинное каменное здание, похожее на конюшню.
Их обдает запахом зверья.
Тоскливо подняв хобот, стоит слон.
Мечется в клетке лев.
Визжат гиены.
Лежат пони. Голодные глаза их полны слез.
Вцепились в прутья клеток обезьяны.
Людей вокруг нет.
Слон вдруг поднял хобот совсем высоко и протяжно затрубил.
— Да они же голодные! — догадался Слюсарев. Скинул мешок, порылся в нем, вытащил буханку хлеба.
И тогда из полусумрака конюшни выступил человек. Он в грязной униформе, тощий, беспокойный, с обвислыми, унылыми усами. Жадными глазами смотрит он на хлеб, но молчит.
Посмотрел на него и Слюсарев.
Ничего не сказал.
Разломил буханку надвое.
Протянул человеку хлеб.
Вторую половину отдал слону.
И человек и слон жадно схватили хлеб.
Едят.
Слюсарев смотрит.
А человек с обвислыми усами, откусив хлеб, говорит:
— Спасибо.
— А! Понимаешь по-русски?
— Не.
— Ты кто?
— Чех.
— А это цирк?
— Так есть.
А Савка все разглядывает зверей.
— Гляди, Иван! — говорит Савка, показывая на гиену. — Ну до чего ж похожа на Геббельса… чисто Геббельс!
— А ты Геббельса видел? — усмехается Слюсарев.
— А вот поймаем в Берлине, в клетку посадим, поглядим…
Гиена воет пронзительно и злобно.
Слюсарев продолжает разговор с чехом:
— А люди тут есть?
— Есть.
— Какие же люди?
— Артистки. Французы, немцы, швейцарцы, бельгийцы, югославы, чехи, болгары, поляки…
— Полный интернационал, словом? Ну-ну! Ну веди, покажи!
Чех ведет их из конюшни через двор.
Мимо фургонов в дом.
Они подымаются по грязной парадной лестнице.
В бельэтаже на дверях надпись по-русски:
Слова «швейцары — нейтралы» трижды подчеркнуты.
Чех хочет постучать в дверь, но Слюсарев его останавливает.
— Что ж людей беспокоить? Да еще нейтральных! — усмехается он, показывая на надпись.
Они идут по лестнице дальше.
— Тут французы. Тут бельгийцы. Тут голландские артисты, — показывает чех на двери квартир.
— А братья-славяне где? — спрашивает Савка.
Чех усмехается.
Он остановился. Потом молча показал пальцем вниз и вверх.