— Нет, он не танцует. Он имеет номер. Труппу.
— А-а?.. Подрядчик, значит…
— Чего же он хочет от нас? — спрашивает Слюсарев.
Чех обращается к швейцарцу, тот отвечает. Чех переводит:
— Он хочет знать: это ваша машина?
— Это вот его машина, — показывает Слюсарев на Савку.
— Моя. Ну тай що? — подтверждает Савка.
Толстяк подходит ближе к машине, хлопает ее ладонью по кузову.
— Он хочет купить эту машину, — невозмутимо переводит чех.
— Купить?.. — расхохотался Савка.
Чех пожимает плечами.
— А на что ему? — спрашивает Слюсарев.
— Ему надо. Он хочет уехать отсюда.
— Ото так! — смеется Савка. — Ото купец!
— Ну что ж, поторгуйся с ним! — усмехнулся Слюсарев.
— А гроши у него есть? — спрашивает Савка.
— Он говорит, что есть. Любая валюта.
— Так. А сколько ж он даст за машину?
Чех переводит. Толстяк оживляется. Котелок съехал на затылок. Размахивая руками, швейцарец что-то говорит.
— Он спрашивает вашу цену! — невозмутимо отвечает чех.
— Говори цену, Савка! — усмехается Слюсарев.
— Та он що, сказывся? Он это всерьез?
Чех переводит швейцарцу, потом, жуя усы, отвечает:
— Конечно. Он говорит: он деловой человек.
— Так это ж казенная машина… военная… Як же я могу продать?
— Он говорит, что понимает это, — бесстрастно переводит чех. — Он говорит: он даст поэтому больше.
Савка вдруг свирепеет.
— Постой, постой!
Толстяк подходит к Савке, что-то быстро говорит ему горячим шепотом, потом вдруг вытаскивает толстый бумажник, а оттуда целую пачку разноцветных денег. Он сует их Савке, шепча:
— Доллары… франки. А? Кроны, марки… Найн, найн, не дойче марка… Дойчемарк, тьфу, — он плюет. — Марка — капут! Но стерлинги, доллары, лиры, а? Руссишен гелд? — он хочет соблазнить Савку. Он шелестит новенькими бумажонками, сует их ему…
Савка сердито отталкивает его.
— От черт! Да ты ему объясни, — говорит он чеху. — Не имею я права казенную машину продавать. Не моя она — государственная.
Чех невозмутимо переводит.
Толстяк смеется, хлопает себя по ляжкам.
— Он говорит: все можно купить и продать, — переводит чех. — А почему нет? Все торгуют. Немецкие солдаты даже пулеметы продавали.
— Все можно продать! — говорит по-немецки швейцарец и сует Савке деньги.
— Все можно продать? — рассвирепел Савка. — Да не всех можно купить! Это вы тут всю Европу продали Гитлеру. А русского человека, скажи ты ему, русского человека купить нельзя. Убери свои деньги, черт! Плевать я на них хотел! Я сам миллионер!.. Отойди от машины. Садись, дядя Иван! Будь они прокляты, чертовы торгаши!
Он садится в машину. Слюсарев, посмеиваясь, за ним. «Виллис» трогается.
Толстяк-швейцарец закричал что-то и побежал за машиной. Потом отстал.
А чех рассмеялся в усы, отломил кусок хлеба…
Жует и машет шляпой вслед русским солдатам.
…Бежит по улицам Германии «виллис»…
Мчатся машины…
Ракеты… Снаряды, «катюши»…
Опять наступление…
Опять канонада…
Прямо на зрителя ползут по траве пехотинцы.
Выползают на освещенное луной шоссе.
Чуть приподымается передний. Протягивает руку.
И шепотом — взволнованным и страстным — говорит:
— Берлин, ребята!
— Берлин! — взволнованно говорит Вася Селиванов. — Неужто вон там, за лесом, за шоссе, взаправду Берлин?
Он и Автономов стоят на лесной полянке у КП полка.
— Неужто взаправду Берлин? — повторяет Вася. — Даже не верится! Нет, ты подумай только, Федор Петрович. Вернется сейчас из штабарма Дорошенко… привезет приказ… Потом — сигнал. Удар. Еще удар! Штурм!.. И мы в Берлине. А? В Берлине! — Он захохотал.
— Русские в Берлине… — задумчиво произнес корреспондент.
— И этот Берлин уже не кружок на карте, не стратегическая цель, не лозунг, а… а взаправдашний Берлин, тот самый… который…
— Который… которому… и о котором… — засмеялся Автономов.
— Да! — с вызовом подхватил Вася. — Да. О котором. О котором городе мы думали еще на Дону. Помнишь? Зимой? В снегах? На походе? А ведь мы тогда уже знали, что придем сюда, придем!
— Мы это знали даже раньше! — усмехнулся корреспондент. — Когда отступали на восток, мы и тогда знали, что идем на Берлин.
— Да. И пришли. Пришли! Раньше американцев, англичан, французов. Одни пришли! — Он потянулся, разминая кости. — Пришли… Ну теперь и я скажу: нелегкий это был путь, брат. От Дона-то до Берлина! Вот никогда я так не говорил, а сейчас скажу. Нелегкий!