И он продолжает смотреть через окно на площадь.
А на площади кипит бой.
На руках вытаскивают артиллеристы орудия и бесстрашно бьют прямой наводкой по рейхстагу. Вокруг них дым и стон, падают снаряды, а они невозмутимо бьют да бьют.
Какой-то неукротимый танк — № 122 на его башне — выкатился прямо против рейхстага и бьет, бьет. Все горит вокруг него, но он не прекращает огня.
Бегут по площади бойцы на штурм рейхстага.
И многие, не добежав, падают.
В правой руке — винтовка, в левой намертво зажат красный флажок.
— Они не дошли… не водрузили знамя над куполом, — бормочет Автономов, — но это они… мертвые… своими телами проложили дорогу живым… и знамени… Я должен знать их имена!
К окну подходит начальник штаба батальона Ширяев. Он стоит рядом с корреспондентом.
— Отчего вы без блокнота? — спрашивает он. — Почему не записываете?
— Я не буду ничего записывать! — сердито отвечает Автономов. — Я этого не забуду никогда!
Видна площадь перед рейхстагом.
Вот уже близки к рейхстагу передние, самые смелые, самые лихие воины.
Впереди всех, со знаменем в руках, бежит молодой парень.
— Кто это? — спрашивает Автономов.
— Это Пятницкий. Комсомолец.
Пятницкий подбегает к рейхстагу и вдруг, широко раскинув руки, падает.
Он падает у самой первой ступеньки лестницы, ведущей в рейхстаг.
Судорожным движением он рвется вперед — и умирает на первой ступеньке. Знамя лежит рядом с ним.
— Его Пятницким звали, — говорит Автономов. — Я не забуду.
А бой кипит…
И знамя из мертвых рук переходит в руки живых.
Вот оно уже на третьей ступеньке лестницы…
Его хорошо видно и Автономову и всем на площади.
Вот оно уже над железною решеткою у окна полуподвала.
Вот оно врывается в здание вместе с бойцами…
И вот оно вздымается над рейхстагом… не над куполом, — до купола далеко, не доберешься, — весь рейхстаг теперь под огнем немецкой артиллерии, — но над фронтоном первого этажа есть скульптурная группа: женщина с короной в колеснице. И в корону этой женщины грузин Кантария и русский Егоров втыкают древко знамени.
Это видно Васе из его КП в рейхстаге.
И он кричит в трубку:
— Тут какая-то принцесса Турандот. Что? Не знаю. Турандот. Да. Ну, мы ей в корону знамя и воткнули. Всем видно? — И он хохочет.
Это было 30 апреля 1945 года в сумерки.
Развевается знамя.
Горит рейхстаг.
…Дым в рейхстаге…
Сквозь этот дым с трудом пробирается Автономов.
В его руках нет блокнота и нет оружия.
Вокруг него дым, выстрелы, стоны, хрипы.
Каменный Вильгельм в передней зале весь побит осколками.
С любопытством озираясь на все, идет Автономов.
До него вдруг доносится чей-то мощный хохот.
Он слышит голос:
— Значит, принцесса Турандот, Вася? Ну, пускай Турандот!
Автономов с удивлением узнает голос Дорошенко.
Но он в первый раз слышит его смех. Такой веселый, такой оглушительный.
Он находит полковника в дыму и радостно к нему бросается.
Сейчас не похож на себя Дорошенко, таким его журналист никогда еще не видел.
Словно необыкновенным внутренним светом светится он; мрачные глаза сияют. Словно пьян он хмелем боя и победы, и в счастливом опьянении этом словно открылось ему что-то дотоле не известное и высокое.
— Знамя, знамя видели? — крикнул он Автономову, не удивляясь даже тому, что тот здесь — в дыму и неразберихе боя.
— Его всем видно, — ответил журналист.
— А-а! То-то! А они еще тут сидят. Как же. Тут.
— Кто?
— Враги! — Он постучал сапогом в пол. — Тут они еще, в подземелье. — Расхохотался. — А? Каково? Точно слоеный пирог — этот рейхстаг: вон там они, тут — мы, а над нами на втором этаже опять они… И зато на крыше — опять мы.
— Сколько же их там? — показал Автономов в пол.
— Больше тысячи. Я посылал к ним парламентера — пусть сдаются. А они ответили, что их тысяча, а вас, мол, русских, в рейхстаге всего горсточка. Поэтому, дескать, по законам войны должны сдаваться русские.
— Ну?
— Ну, мой парламентер сказал им: не затем я в Берлин пришел, чтоб тут вам сдаваться. Околевайте тогда в подземелье, черт с вами! — Он расхохотался опять. Нет, каково?
— А если они предпримут… вылазку?
— Хорошо-о! Хорошо бы! Мы встретим их. Ведь нас тут действительно горсточка… Но мы в рейхстаге, и наше знамя уже пылает над Берлином, а они… в подземелье, и им — капут. И тут уж никто ничего не сделает. Игра выиграна нами! — Он махнул рукой. — Нет, они уже ничего предпринять не могут. Они — мертвые!