И политрук Алиев радовался больше всех, хотя проклятый кусок стали уже сидел в его теле. Но что тело! Раненый, он говорил своим бойцам:
— Вперед, вперед! Мы еще не все узнали.
И немцы, обманутые темнотой, растерявшиеся перед чертовским напором горсточки храбрецов, гремели изо всех своих пулеметов, орудий, бронемашин. Им казалось, что полки наступают на них. Они озарили свой лагерь таким пламенем вспышек, что Алиев легко засек всю систему огня.
И тогда он сказал бойцам:
— Все! Теперь — назад.
Но его снова и снова ранили. Он пополз, обливаясь кровью и стиснув зубы, чтобы не стонать. Теперь нельзя попасться в лапы врага! Теперь нельзя умереть! Теперь нельзя потерять сознание! Доползти! Доползти! Доложить! И вот он дополз. Вот он лежит, и голова его ясна. Он все помнит, всю систему огня немца, он разведал ее своей кожей, его окровавленное тело — точно стрелковая карточка: оно испещрено следами всех видов оружия врага. Теперь доложить командиру, и враг будет раздавлен. Но эти врачи!
Он рванулся с койки, на которую его уложили, и яростно закричал:
— Эй, врач! Слышишь? Умру — отвечать будешь! Командира позови, пока жив.
И вот пришли к политруку эскадрона Алиеву полковник и комиссар. Он увидел их и обрадованно улыбнулся бледной улыбкой бескровных губ. Он едва дышал и говорил тихо. Но память его была ясна. Он доложил все, что надо.
А когда все рассказал, вздохнул с облегчением, обернулся к врачу и сказал умиротворенно, снисходительно:
— Теперь лечи!
Мало сказать рассердился — пришел в ярость командир противотанкового дивизиона старший лейтенант Барамидзе, когда выслушал доклад командира взвода.
Командир оправдывался:
— Я прицелы и затворы снял, товарищ старший лейтенант. Учтите: грязь! Завязли пушки. — И он беспомощно развел руками.
Но Барамидзе рассвирепел еще больше:
— Бросил? Да? Две пушки бросил? Кому? Немцу? Да? Эх, командир!
Он яростно огляделся вокруг и увидел трактор. На нем прикорнул, отдыхая, водитель Картошников, которого в дивизионе все звали просто Колей.
— Картошников! — закричал старший лейтенант так, что Картошников вздрогнул. — Заводи!
Он вскочил на трактор рядом с водителем, и сердце его стучало сердито, как Колин мотор.
— Лейтенант Бабаев, со мной!
Трактор подпрыгнул, дернулся и заскакал по ухабам.
Подле села навстречу трактору выбежали мальчишки, непременные наши разведчики и осведомители.
— Дяденька! — испуганно закричали они. — Куда вы? В селе немцы!
— Ходу! — взревел Барамидзе. Он вдруг представил себе, как подле его пушек возятся немцы. — Ходу!
Гремя, как танк, фыркая, как паровоз, извергая хвосты дыма, влетел трактор на главную улицу села, занятого немцами. Барамидзе увидел свои пушки. Они стояли в рыжей грязи, а вокруг были немцы, немцы… Их бычьи каски виднелись всюду, и злость еще сильнее застучала в сердце Барамидзе.
Он соскочил и бросился к пушкам. Бабаев за ним. Коля быстро развернул трактор. В мгновение обе пушки были прицеплены. Коля рванул машину. Барамидзе уже сидел рядом. Ярость еще клокотала в нем, но он увидел разинутые рты гитлеровцев и расхохотался.
Раздались запоздалые, бестолковые, недоуменные выстрелы. Кто-то крикнул: «Хальт! Держи!» Но трактор с пушками уже был далеко.
Я встретил старшего лейтенанта на дороге, как раз после этого эпизода. Ярость утихла в нем, но был он еще возбужден. На его лице догорало пламя великолепной дерзости. Барамидзе показался мне самым красивым человеком, какого я встречал на земле. Смелость, боевой азарт делают людей прекрасными.
В этот день тяжелый танк старшего лейтенанта Луцько поработал много. Всему экипажу нашлось дело — и башенному стрелку Батурину, и мехводителю Костюкову, и пулеметчику-радисту Орешко.
Но больше всего поработали гусеницы. Они давили минометы и пулеметы немцев так, что только хруст стоял. Они валили деревья, на которых, привязанные, сидели фашистские «кукушки», — и от деревьев оставалась зеленая труха, а от кукушек и следа не оставалось.
Наконец, вышел танк Луцько из лесу и очутился над обрывом.
Обрыв был крутой и высокий. Танк Луцько остановился. Боевой курс, боевой путь танка лежал вперед, но не было пути. А из-за обрыва уже глядели на Луцько три ствола семидесятимиллиметровых пушек. Стволы жадно протянулись к танку. Они разворачивались, нацеливались. Точно железные удавы, раскрыли они пасти, чуя добычу.
— Ишь ты! — усмехнулся Луцько. — Да только я не кролик.