Все сокрушая, сметая на своем пути, Красная Армия пришла в германскую столицу.
Запомните эти города — Зеелов, Штраусберг, Врицен, Мюнхберг. Ничего не говорили нам названия этих городов, да и сами города — бесцветные, скучные сборища каменных коробок. Но эти немецкие города, как сторожевые псы, лежали на нашем пути в Берлин — за каждый из них надо было вести жестокий бой. Мы видели эти города, они опалены огнем войны, разрушены, горят. Мы видели их судорожное умирание — в дыму, в хлестком беге огня, в рыжей кирпичной пыли, осевшей на свежее оперение апрельской листвы.
Под самым Берлином мы видели сожженные танки, опрокинутые зенитки, стоявшие вокруг города аэростаты воздушного заграждения. Убитые гитлеровцы валялись у зениток, у танков, аэростатов — все подмято, сбито, повреждено в жаркой схватке.
Мы въехали в Берлин со стороны Блюмберга — маленького городка, за которым лежит кольцевая автострада большого Берлина. Она легла под нами двумя широкими асфальтовыми лентами. Между ними — полоса зеленеющей травы, за автострадой — столица.
Мы шли за войсками. Справа в тумане виднелся пригород — Бух. Высокие дома его дымились. Впереди, по липовой аллее, обгоняя нас, на полном ходу мчались танки. На броне сидели десантники. Эти парни из Сибири, с Волги, Дона мчались по широкой улице — аллее Берлина. Им не терпелось, на их лицах полыхал азарт боя. «Даешь Берлин!» было написано на танках. Слева откуда-то била немецкая пушка, снаряды рвались тут же, танкисты мчались. Без задержек. Ближе к центру. На одной из улиц Берлина мы видели нашу пушку. Она стреляла прямой наводкой в дома, где засели солдаты, стреляла по улице, где шли гитлеровцы, поднятые в атаку офицерами, стреляла в окна, двери, чердаки.
Над городом шел воздушный бой. Зенитные снаряды то и дело вспыхивали в небе. Истребители с шумом проносились над крышами и вновь уходили в небо, но огонь наших батарей заглушал небесные шумы, на улицах шел бой. Прижимаясь к стенам, крадучись, шли к нам навстречу жители Берлина. На их лицах испуг, они пришли к нам, они хотят жить. Вот высокий полный немец Отто Гартман — механик завода автоматических касс. Он только что выбрался из своей квартиры, бросил все и побежал. Куда? Спасать свою жизнь. Но побежал он не на запад, в центр города, — там настигнут его русские снаряды, — он побежал нам навстречу. Здесь, в тылу русских пушек и танков, спокойнее. Он с раздражением говорит:
— Геббельс вчера уверял, что мы еще не проиграли войну… А, психопат! — и безнадежно машет рукой.
Другой немец — Гуго Партч — высокий худой старик. Слесарь. Руки большие, мускулистые. Он спокоен. Молчалив.
Мы вышли на улицу. Около дома собралось много немцев. Они непонимающими глазами смотрят то в небо, где шумят наши штурмовики, то на танки, пушки, машины. Они растеряны, они подавлены мощью советской военной машины.
— Как вас много! — говорит один из них. — Вас так много, что вы не уместитесь в Германии.
А танки все идут, идут по липовой аллее. Из боя выходят раненые бойцы. Капитан медицинской службы уговаривает их ехать в тыл. Старший сержант Николай Киселев — москвич — не хочет идти в тыл: рука перевязана, воевать можно. Мимо нас, хромая, прошел пожилой боец. Он ранен в ногу. Идет и бормочет: «А все-таки дойду»…
В штабе, расположенном в маленьком домике, покойно. По телефону докладывают:
— Взят завод авиамоторов «Аргус»… Взят газовый завод… парашютный… Взяты вокзал, водокачка, больница, трамвайный парк.
Бойцы майора Михайлова дерутся уже вблизи центральной части города. Бойцы атакуют с вдохновением.
— Хорошая работа! — восклицает штабной офицер.
Берлин в пламени. Тяжелый дым закрывает его. Ночью наши солдаты бомбили военные заводы. Вспыхнули пожары. Десятки очагов. Вспомнился июль сорок первого года, когда фашисты бомбили театры и больницы Москвы, — вот она, расплата!
На одном из берлинских домов масляной краской написан фашистский лозунг: «1918 год не повторится». Надпись зачеркнута и мелом сверху начертано: «Я в Берлине. Сидоров».
Бои на улицах идут яростные, упорные. Каждый дом защищен. Каждый дом, окно, чердак стреляют. Огрызаются пушки. Летают фашистские самолеты. Гитлеровский пилот может теперь смотреть на Берлин только сверху. Сквозь пелену рыжего дыма.