— Живите! — сказала актеру хозяйка-казачка…
— Ну-с? — спросил Петр Петрович, когда, простившись с актером, тачечники вышли из села. — Ну-с, а мы? Может, э… по дворам пойдем? А? С рукой протянутой? — Он посмотрел на Петушкова.
Парикмахер вдруг озлился.
— Мне что? — закричал он тонким, петушиным фальцетом. — Я из-за кого стараюсь? Мой продукт в любом селе бабы с руками оторвут. И, уж будьте уверены, полной мерой заплатят…
— Что ж это за продукт? — недоверчиво спросил Тарас.
Парикмахер тихонько засмеялся и подмигнул всем.
— Пудра, — шепотом сказал он, — пудра, если угодно знать.
— Пудра? — оторопел Тарас.
— Что? А? Хитро пущено? — ликовал Петушков. — А-а? То-то! Психологический продукт! Вы скажете: война. А я вам отвечу: женщина. Женщина всегда остается женщиной, ей всегда пудра нужна. — Он нежно поглядел на свою тачку. — С руками оторвут.
— Да-а… — сказал бухгалтер. — Продукт — первый сорт. Только… э… куда же дальше идти? Дальше… э… некуда.
Действительно, дальше было некуда. Они всю землю прошли от Днепра до Дона, — не было неразоренных сел. Дальше начиналась обожженная прифронтовая полоса. Идти было некуда.
Теперь и Петушков понял это. Но он еще не хотел расставаться с мечтой.
— К вечеру, — загадочно сказал он, — мы, наконец, придем.
Попутчики недоверчиво посмотрели на него, но пошли. К вечеру они вошли в станицу. Она была, как и сотни других оставшихся позади, такая же полувымершая, сонная, пустая, с тоскливо нахохлившимися избами, с мокрой соломой на крыше, с тощими дымками из труб, но Петушков сделал вид, что это и есть то, чего они искали.
— Ну, вот! — ликующе закричал он, украдкой поглядывая на попутчиков. — Вот оно, вот оно, то самое!
Они притворились, что верят и его словами и его радости. Только бы уж конец, дальше идти некуда.
— А ну, налетай, налетай! — весело закричал Петушков бабам у колхозного двора. — Прошу внимания. Имею предложить красным девушкам, а также молодайкам секрет красоты и вечной молодости. Вот! — ловко выхватил он из тачки свой мешок. — А ну, налетай!
Его сразу же окружили девки и бабы, радуясь веселому человеку.
— Что это, что? — заверещали они.
— Это — пудра! — во всю силу своих легких крикнул Петушков.
Стало тихо.
Молодая простоволосая казачка, ближе всех стоявшая к Петушкову, недоверчиво покосилась на его мешочек.
— Пудра?
— Лебяжий пух! — ответил Петушков.
— Это что ж? — тихо спросила казачка. — В надсмешку?
— Нет, почему же? — растерялся парикмахер. — Я всей душой…
— Над вдовьим горем нашим надсмеяться пришел? — покачала головой казачка. — Ай-яй-яй-яй, стыдно тебе, пожилой ты человек!
— Нет, ты скажи, для кого нам пудриться? — зло закричала пожилая баба и рванула с головы платок. — И без пудры поседели от горя нашего!
Теперь зашумели все:
— Ты мужиков наших верни, а тогда — пудру…
— Ты нам прежнюю жизнь верни!
— Для кого нам пудриться, для немцев?
Они подступали к нему яростные, беспощадные, как потревоженные осы, — он горе их разбередил. Петушков отмахивался от них обеими руками и бормотал:
— В городе нарасхват брали…
— Шлюхи брали! — закричала простоволосая казачка. — А мы закон знаем, бесстыдник ты, срамник.
— Сам пудрись! А у нас — радости нет!
Тарас и бухгалтер подхватили парикмахера и чуть не на руках вынесли его из толпы.
Вслед им полетели комья грязи и глины…
— Так! — приговаривал Тарас, когда комок шлепнулся подле них. — Правильно, бабы! Грязью нас, грязью! Мы вам грязь принесли, и вы нас — грязью. Так!
Петушков, согнувшись, брел за своей тачкой…
— Ну-с! — как всегда насмешливо, начал Петр Петрович, но, взглянув на Петушкова, только рукой махнул.
Ночевали на большой дороге…
Где-то, словно дальний гром, гремели орудия. Тарас снял шапку, прислушался. По его лицу прошло легкое, счастливое облачко…
— Хоть голос услышал, — сказал он. — Вот и недаром шел.
Какой-то человек, неподалеку от него, негромко говорил людям:
— А вы слухам веры не давайте. Сталинград как стоял, так и стоит, и стоять будет.
— А вам откуда известно? — спросил ехидный голос из темноты.
— А что знаю, то говорю, — спокойно ответил человек, и Тарас стал прислушиваться к его голосу. — У немцев под Сталинградом неустойка вышла. Крепок орешек, не по зубам!
Тарас обернулся к Петру Петровичу и тихо попросил его: