И это было тяжелее всего.
Шатаясь, вышел он из суда. Если б можно было теперь начать жить по-новому! Если б можно было снова очутиться среди товарищей, рассказать им о муках и позоре этих дней, искупить, доказать, оправдаться… Поздно! Завтра его расстреляют.
Но назавтра Журбу снова вызвали. Ему объявили, что, учтя его молодость, ему дают возможность искупить вину. Он поднял голову. Он прислушался. Жаркая волна радости разлилась по телу…
Иди, Кирилл Журба. Иди в бой! Кровью смывай с себя позорное пятно! Иди, бей врага! И возвращайся с победой.
Тогда обрадуется тебе старуха мать, тогда примут тебя родные Кошаринцы, пожмет тебе руку бригадир Воевода Петр, поцелует тебя твоя Настя.
1942
ДОРОГА НА БЕРЛИН
…Прямо на зрителя несутся пулеметные тачанки.
Кони в мыле.
Снежный прах из-под копыт.
На передней тачанке подымается молодой солдат.
Вытянув вперед руку, кричит:
— Дон, ребята!
…Во весь экран — сияющее восторгом боя, юное и красивое лицо Васи Селиванова, младшего лейтенанта. Растрепался чуб из-под фуражки.
— Пишите, товарищ корреспондент! — говорит он кому-то, кого мы не видим. — Веселый был бой! Кровь не успевала замерзать на клинках — такая была рубка! Горячий пар валил от полушубков — такая была скачка! Марш-марш, лихое дело!
— Разве вы кавалерист? — удивляется корреспондент. (Сейчас мы видим его спину.)
— Нет, к сожалению! — смущается Вася. — Но я… приблизительно выражаюсь. Для печати.
— А вы, товарищ Селиванов, давно на войне?
— Давно-о!.. — улыбается Вася. — Уже двадцать четыре часа.
Сумерки… По широкой улице донской станицы идет хмурый немолодой офицер, старший лейтенант Дорошенко. Приглядывается к хатам, словно хочет отыскать знакомую.
Нашел.
Стучит в оконце.
— Кто? — выглядывает из окошка старик. — А, пожалуйте, пожалуйте!..
Дорошенко входит в хату. Молча снимает шапку, опускается на лавку у печи, протягивает к огню руки — сперва левую, на которой нет пальца, потом правую.
Старик стоит перед ним.
— Стало быть, не признал ты меня, дед? — спрашивает, наконец, офицер.
Старик всматривается.
— Не взыщи, батюшка, — отвечает он.
— А я целые сутки у тебя жил.
— А-а! Жил, жил!.. Много тут прошло, жило… Запамятовал я…
Вдруг резко встал Дорошенко, рывком отстегнул полевую сумку от ремня, швырнул на стол. Старик испуганно следил за ним. Что-то взял из сумки Дорошенко, бросил на стол. Глухо звякнуло серебро: два георгиевских креста на стареньких ленточках.
— Возьми свои кресты, дед!
Старик растерянно посмотрел на кресты, потом на офицера, потом опять на кресты.
— Может, я что обидное тогда сказал? — пробормотал он. — Так извините…
— Нет, чего уж! — усмехнулся офицер.
— Это за немцев кресты. Ерманцами мы их тогда звали. Ты уж не осуди, родимый! Горькое у меня в те поры сердце на вас было.
— А у меня? — закричал Дорошенко. — А мне легко было? Из родных-то мест уходить?
— Большое тогда было отступление…
— Мне, может, каждая бабья слеза душу легла. Ведь и мои где-то… так же… — Он стиснул кулаки и сказал уже тише: — Нет, ты забери свои кресты, дед. Спрячь! Ты мне их чуть не в лицо кинул, а я поднял… и все за собой таскал. Тяжелые твои кресты, дед! Возьми! Теперь мне не надо. Теперь мы немцев не хуже вашего бьем. — И он вдруг засмеялся.
Засмеялся и старик.
— Признал теперь, дед, вспомнил? — смеялся Дорошенко.
— Как не признать!
Дед взял лампу со стола, поднес к лицу офицера.
В мрачных глазах Дорошенко запрыгали огоньки.
— Ну, такой же? — усмехаясь, спросил офицер.
— Словно бы рубцов прибавилось… ась?
— Солдату рубец что Георгиевский крест. И у тебя, дед, словно б морщин больше стало.
— Ох, сынок! — Война все метит. Вас, военных, — шрамами, нас, отставных, — морщинами. — Он вдруг неожиданно, по-стариковски всхлипнул. — Пришли-таки избавители! Не обманули!
— Не обманули, дед? — обнял его за плечи Дорошенко.
— Не обманули.
Кто-то кашлянул за спиною Дорошенко.
Только сейчас, оглянувшись, увидел Дорошенко, что в хате еще человек есть. Видно, лежал он раньше на печи, а сейчас, свесив босые ноги, вслушивался. Был это человек средних лет, в суконной солдатской гимнастерке.