— И не отступали, значит? — уточнил Дорошенко.
— Нет…
— И как мы хлеб на полях жгли — не видели?
— Не видели…
— И как фашист злодействовал на нашей земле — не видели?
— Знаем, а… не видели…
— Вы откуда родом-то? — усмехнулся Дорошенко.
— Сибиряк я… Иркутской.
— А-а! Значит, там… впереди-то… никого у вас нет, семейных?..
— Нету. — Слюсарев немного смутился. — А что?
— Ничего, — ответил Дорошенко. — Просто знать надо, — помолчал немного. — Мне злой боец нужен. Злой на гитлеровца. А вы… вы горя не видели.
Слюсарев посмотрел на него, чуть усмехнулся.
— А мы и не из злости на войну пришли. Мы — по сознанию…
— У нас не за себя злоба на врага, — проговорил другой солдат. — У нас на него сердце за всею Расею…
— А у меня, ребята, — вдруг тихо сказал Дорошенко, — гитлеровцы всю семью разорили… — Он скрипнул зубами. — До Берлина я должен дойти.
— Что ж, — улыбнулся широкой светлой улыбкой Слюсарев. — И мы, гляди, собрались на Берлин.
…Развезло дороги… Грязь… Наступление…
Меся бурую глину, бредут бойцы.
Тяжко!
Дождь.
Завернувшись в мокрую плащ-палатку, весь обрызганный грязью, похудевший и измученный, идет впереди своей роты Вася Селиванов.
— Д-да… — говорит он Автономову. — Грязное дело — война!
Корреспондент застрял в грязи. Сапог увяз. Автономов с трудом вытаскивает сапог и обувается.
— Тяжело? — спрашивает он не то себя, не то идущего мимо бойца.
— Ничего! — отвечает солдат. Его зовут Бровкин Егор. Он останавливается, вытирает пот со лба. На его спине — плита миномета.
— Ничего! — повторяет он. — Вперед идем! — И улыбается. — Когда назад шли, действительно нога была тяжелая, неохотная. А как вперед идем — нога легкой стала, сама тянет.
— И технику на себе тащите?
— А что сделаешь! Транспорту ходу нет.
— А человеку?
— Человеку что! Человек все может! — И солдат проходит дальше.
Корреспондент задумчиво смотрит ему вслед. Потом вытаскивает блокнот, записывает, бормоча про себя:
— Дороги наступления… Техника — на спине… — Задумывается, смотрит на дорогу, потом пишет снова: — Они слились вместе, в одно тело, — воин и его оружие, стальная плита и человек. И еще не известно, в ком из них сталь крепче.
Подходит Селиванов.
— Да… Про то, как мы форсировали реки, уже и песни и поэмы написаны, — говорит он. — А кто напишет про то, как мы эту грязь проклятую форсируем? Напиши хоть ты, Федор Петрович!
— Таланта нет… — вздыхает Автономов.
А мимо идут и идут бойцы…
…Сумерки. Останки сожженного села. Остовы печей. Трубы. Пепелище.
Батальон остановился на ночь. Сгрудился около единственного уцелевшего дома.
Море грязи вокруг. Ни лечь, ни сесть…
Солдаты отдыхают стоя, прижавшись спинами к стенам дома.
Они облепили весь дом, со всех четырех сторон.
Стоя дремлют…
Падает дождь.
В хате у очага греется дежурная рота.
Тесно.
Бойцы стоят вполоборота к огню, чтоб всем достался «паек тепла».
Обеих рук к огню не протянешь — тесно, и каждый держит над огнем одну правую руку.
— Словно присягают над огнем, — говорит Автономов.
…И снова дороги… Грязь… Наступление…
Сожженные села…
Обугленная земля…
Пустынная степь…
Хмуро шагает Дорошенко. Рядом с ним его ординарец, веселый украинец Савка Панченко.
— Все чисто сжег неприятель… — говорит Савка. — От какая история, товарищ капитан!.. Чисто пустыня…
Молчит Дорошенко…
— Ничего! — говорит Савка. — В Берлин придем! — он улыбается и косится на капитана.
Не улыбается Дорошенко.
Он теперь никогда не улыбается.
…Он стоит в хате у большой карты Европы и мрачно смотрит на нее. Словно меряет взглядом путь от Кривого Рога до Берлина.
— Далеко? — усмехаясь, спрашивает Автономов.
— Ничего!
Савка сидит на подоконнике, подбирает на баяне музыку к новой фронтовой частушке.
— Далеко! — говорит, вздыхая, Автономов. — Грязь… бездорожье… Д-да. А сколько их еще впереди — гор, рек, линий обороны?
— Ничего! — негромко произносит Дорошенко. — Дойдем! — И после паузы, словно про себя: — Берлин, Моабитштрассе, сто семнадцать.
…Разбрасывая комья липкой грязи, ползет через сожженное село «виллис» и застревает посреди улицы.