Идут советские солдаты Польшей…
Измученные люди приветствуют их.
У колодца, у распятья, распростерши руки, словно желая обнять солдат, стоит плачущий от счастья старик поляк. На перекрестке дорог, у часовенки, стоит женщина с ребенком. Ребенок машет солдатам ручонкой. В часовне — мадонна с ребенком. Мадонна кажется беженкой.
Идут советские солдаты… полевой дорогой…
И Савка Панченко продолжает свою песню, начатую им на Дону.
…Стихает песнь…
Солдаты подходят к какому-то огромному лагерю.
Электрифицированная колючая проволока в четыре ряда окружает лагерь.
У ворот — полосатые будки. Немцев нет.
Солдаты входят в ворота.
Это лагерь смерти.
Трупный запах висит в воздухе…
Бараки… Виселица… Колокол на столбе посреди плаца…
Притихшие идут солдаты.
Вася Селиванов впереди.
Они подходят к какому-то странному сооружению.
Трубы, похожие на фабричные.
Удушливо пахнет мертвечиною.
Крематорий.
Лежат не сожженные еще трупы…
Отдельно — головы…
Стол, на котором разделывают трупы.
Печи.
Темные носилки с трупами у печи.
Осторожно, словно по кладбищу, идут солдаты.
Каменное лицо у Васи Селиванова: он привык к трупам.
Солдаты подходят к какому-то бараку.
Здесь — склад женских волос, скальпы, содранные с убитых женщин.
Русые косы… Черные косы…
Склад обуви. Гора ботинок, сапог, туфель…
Солдат Иван Слюсарев подымает детский башмачок с помпоном.
Смотрит.
Слеза на глазах солдата…
— Крошкой был… — говорит солдат и смахивает слезу.
Вдруг свирепеет Вася.
— Брось! — кричит он, вырывает башмачок, сжимает его в кулаке и трясет им: — Ничего! Ладно!..
…Они идут по этим страшным местам странно молчаливые, горькие, — у каждого кровоточит душа.
Но не плачут солдаты — они не умеют плакать.
Поле за полем проходят они… Через буйную, выращенную на человечьем пепле капусту, мимо рвов с трупами…
На пятом поле у бараков с красным крестом их, наконец, встречают люди.
Это толпа уцелевших заключенных.
Калеки, безногие, безрукие, изможденные, юноши, ставшие стариками, девушки-старухи, дети на костылях в полосатой тюремной робе — они безмолвно смотрят на освободителей и плачут от счастья.
Вася Селиванов останавливается перед ними.
— Русские? — спрашивает он.
Растерянно молчит толпа.
Длинный, худой, похожий на скелет поляк выступает вперед. Он показывает на букву «Р» (П) на своей робе.
— Я есть поляк! — говорит он. — А то, — показывает на других, тыча пальцем в их метки, — чех… француз… болгар… бельгиец… грек… Опять чех… хорват… серб… голландец… норвежец…
— Вся Европа в общем! — усмехнулся Вася, посмотрел на калек. — Горькая ж вы Европа! — обернулся к своим. — Что ж, ребята, будем Европу освобождать!.. — Слюсареву: — Веди людей в батальон, пусть их там покормят…
Слюсарев смотрит на эту страшную толпу и говорит негромко:
— Пошли, что ль, бедолаги!.. — И после паузы со вздохом: — А я-то думал: чужая слеза не жжет!
Француз выходит вперед и что-то пылко произносит.
Поляк переводит:
— Он говорит: «Спасибо вам! Теперь мы будем жить!..» Жить! — повторяет поляк и плачет.
Слюсарев идет через лагерь, а за ним ковыляет все это мученическое человечество…
— Они будут жить!
Поляк подходит к Селиванову и говорит, с трудом подбирая русские слова:
— В том доме… проше пана… русская девушка есть… Умирает… — И показывает на барак. — Я покажу!
Он идет в барак, и Вася — за ним.
На койке лежит что-то, закутанное в тряпье, и стонет. Боже, как она стонет!..
Вася наклоняется над койкой. Неловкой рукой отбрасывает тряпье и видит спину.
Страшная это спина!
Словно кожу содрали с нее, и кровь запеклась черно-бурой массой…
— Били… ой, Иезус-Мария, как девушку били!.. — шепотом объясняет поляк. — Потому что русская. А потом привязали к столбу, и целый день она стояла там… пока фашисты не убежали… а мы вызволили…
Селиванов наклоняется к девушке…
Русые косы у девушки… Ей лет семнадцать.
— Косы-то русые… — хрипло говорит Вася. — Как звали ее?
— Не вем… Тут имен не знают… Я и свое имя почти забыл…
Вася бережно берет девушку на руки, подымает и несет из барака. А в глазах воина слезы. Они бегут по лицу, а он не замечает их… Он несет ее через весь лагерь.
Навстречу ему идет колонна пленных. Они идут, потупив вороватые глаза, стараясь не глядеть на печи, на трупы…