- Богато ходили! Чисто! - почтительно сказала женщина и с уважением пощупала сукно костюма.
- Это мой концертный фрак... - слабым голосом произнес актер и отвернулся.
- Вы знаете, кто это? - прошептал Петушков, наклоняясь к казачке. - Это артист! Его весь мир знает. Он сам эти костюмы носил. Ведь это только ценить надо.
- Сочувствую, - сказала женщина. - Всею душой сочувствую... - Она с грустью посмотрела на костюмы и опять пощупала сукно. - Только нет у нас ничего, поверьте! Все забрали...
Актер дрожал теперь, точно в ознобе. Он поднял воротник пальто и втянул плечи. Но его трясло и шатало от слабости, старости и голода. Подбородок теперь прыгал, и актер никак не мог совладать с ним.
Казачка испуганно посмотрела на него.
- Больны они? - спросила она шепотом.
Петушков только горько махнул рукой в ответ.
Женщина вдруг метнулась в хату и тотчас же вышла оттуда, неся каравай хлеба, кувшин и тарелку с тоненько нарезанными ломтиками сала. Она поставила все это перед актером. Тот испуганно отпрянул.
- Кушайте, будьте добры! - поклонилась ему казачка. - Не побрезгуйте. Корову взяли, так что только коза... уж извините...
- Нет, нет! - замахал на нее руками актер. - Я не могу даром... Что вы?
- А денег я не возьму... - тихо сказала казачка.
Петушков жадно взглянул на еду. Давно, давно не ели они печеного хлеба. Он проглотил слюну и подошел к актеру.
- Ешьте! - убежденно сказал он. - Ничего! Ешьте!
На лице актера проступили багровые пятна.
- Но как же!.. - прошептал он. - Я - артист... Меня знают... Я горд... Я не могу милостыню... Спасибо, но...
Он взглянул на женщину. Она стояла перед ним, низко опустив голову, и теребила руками фартук.
Актер медленно поднялся с тачки, снял шляпу, посмотрел куда-то вверх, в сизое холодное осеннее небо, прижал шляпу к груди - и вдруг запел. Из его горла вырвались слабые, хриплые, больные звуки, но он не заметил этого и продолжал петь. И Тарас с удивлением увидел, как на его глазах молодеет человек и голос начинает крепнуть, вот уже звенит металлом. А может, только показалось ему? Казачка благоговейно замерла на месте и, сложив на груди руки, смотрела прямо в лицо актера не мигая. У плетня стали собираться соседи - мужчины и бабы. Протискивались во двор. Бабы уже плакали, дивчата вытирали глаза косынками, старики опустили головы на палки и сняли шапки... Актер все пел, протянув перед собой шляпу, арии и песни - все подряд. Он благодарил казачку. И не за вдовий хлеб ее - за добрую душу. Он всех благодарил своею песней. Всех, кто слушал его, старого, больного русского артиста, кто прощал ему простуженное горло и вместе с ним плакал над его песнями, как только русские люди умеют плакать...
Он кончил и обессиленно опустился на тачку. Все молчали. Только бабы все еще всхлипывали и вытирали глаза углами косынок.
Из толпы вдруг выступил старый дед и строго посмотрел на всех.
- Этот человек кто? - спросил он, ткнув пальцем в сторону актера. Потом укоризненно покачал головой. - Этот человек, граждане, артист. Вот кто этот человек. Не похвалит нас наша власть, если мы такого человека не сберегем. Так я говорю, га? - Он снова строго посмотрел на односельчан, потом обернулся к актеру. - Вы у нас оставайтесь, прошу я вас. Если сила есть, еще споете, а мы поплачем. А нет - живите так... Га?
- Живите! - сказала актеру хозяйка-казачка...
- Ну-с? - спросил Петр Петрович, когда, простившись с актером, тачечники вышли из села. - Ну-с, а мы? Может, э... по дворам пойдем? А? С рукой протянутой? - Он посмотрел на Петушкова.
Парикмахер вдруг озлился.
- Мне что? - закричал он тонким, петушиным фальцетом. - Я из-за кого стараюсь? Мой продукт в любом селе бабы с руками оторвут. И, уж будьте уверены, полной мерой заплатят...
- Что ж это за продукт? - недоверчиво спросил Тарас.
Парикмахер тихонько засмеялся и подмигнул всем.
- Пудра, - шепотом сказал он, - пудра, если угодно знать.
- Пудра? - оторопел Тарас.
- Что? А? Хитро пущено? - ликовал Петушков. - А-а? То-то! Психологический продукт! Вы скажете: война. А я вам отвечу: женщина. Женщина всегда остается женщиной, ей всегда пудра нужна. - Он нежно поглядел на свою тачку. - С руками оторвут.
- Да-а... - сказал бухгалтер. - Продукт - первый сорт. Только... э... куда же дальше идти? Дальше... э... некуда.
Действительно, дальше было некуда. Они всю землю прошли от Днепра до Дона, - не было неразоренных сел. Дальше начиналась обожженная прифронтовая полоса. Идти было некуда.
Теперь и Петушков понял это. Но он еще не хотел расставаться с мечтой.
- К вечеру, - загадочно сказал он, - мы, наконец, придем.
Попутчики недоверчиво посмотрели на него, но пошли. К вечеру они вошли в станицу. Она была, как и сотни других оставшихся позади, такая же полувымершая, сонная, пустая, с тоскливо нахохлившимися избами, с мокрой соломой на крыше, с тощими дымками из труб, но Петушков сделал вид, что это и есть то, чего они искали.
- Ну, вот! - ликующе закричал он, украдкой поглядывая на попутчиков. Вот оно, вот оно, то самое!
Они притворились, что верят и его словами и его радости. Только бы уж конец, дальше идти некуда.
- А ну, налетай, налетай! - весело закричал Петушков бабам у колхозного двора. - Прошу внимания. Имею предложить красным девушкам, а также молодайкам секрет красоты и вечной молодости. Вот! - ловко выхватил он из тачки свой мешок. - А ну, налетай!
Его сразу же окружили девки и бабы, радуясь веселому человеку.
- Что это, что? - заверещали они.
- Это - пудра! - во всю силу своих легких крикнул Петушков.
Стало тихо.
Молодая простоволосая казачка, ближе всех стоявшая к Петушкову, недоверчиво покосилась на его мешочек.
- Пудра?
- Лебяжий пух! - ответил Петушков.
- Это что ж? - тихо спросила казачка. - В надсмешку?
- Нет, почему же? - растерялся парикмахер. - Я всей душой...
- Над вдовьим горем нашим надсмеяться пришел? - покачала головой казачка. - Ай-яй-яй-яй, стыдно тебе, пожилой ты человек!
- Нет, ты скажи, для кого нам пудриться? - зло закричала пожилая баба и рванула с головы платок. - И без пудры поседели от горя нашего!
Теперь зашумели все:
- Ты мужиков наших верни, а тогда - пудру...
- Ты нам прежнюю жизнь верни!
- Для кого нам пудриться, для немцев?
Они подступали к нему яростные, беспощадные, как потревоженные осы, он горе их разбередил. Петушков отмахивался от них обеими руками и бормотал:
- В городе нарасхват брали...
- Шлюхи брали! - закричала простоволосая казачка. - А мы закон знаем, бесстыдник ты, срамник.
- Сам пудрись! А у нас - радости нет!
Тарас и бухгалтер подхватили парикмахера и чуть не на руках вынесли его из толпы.
Вслед им полетели комья грязи и глины...
- Так! - приговаривал Тарас, когда комок шлепнулся подле них. Правильно, бабы! Грязью нас, грязью! Мы вам грязь принесли, и вы нас грязью. Так!
Петушков, согнувшись, брел за своей тачкой...
- Ну-с! - как всегда насмешливо, начал Петр Петрович, но, взглянув на Петушкова, только рукой махнул.
Ночевали на большой дороге...
Где-то, словно дальний гром, гремели орудия. Тарас снял шапку, прислушался. По его лицу прошло легкое, счастливое облачко...
- Хоть голос услышал, - сказал он. - Вот и недаром шел.
Какой-то человек, неподалеку от него, негромко говорил людям:
- А вы слухам веры не давайте. Сталинград как стоял, так и стоит, и стоять будет.
- А вам откуда известно? - спросил ехидный голос из темноты.
- А что знаю, то говорю, - спокойно ответил человек, и Тарас стал прислушиваться к его голосу. - У немцев под Сталинградом неустойка вышла. Крепок орешек, не по зубам!