Выбрать главу

Было без десяти пять, когда она подошла к школе. Павлика еще не было. Настя нашла окна своего класса и через разбитое стекло заглянула туда. На нее пахнуло холодом и сыростью пустого, заброшенного здания. У стены черной грудой вздыбились переломанные парты. И ее парта там. Ее и Павлика. Их парусная лодка, на которой плыли они вместе в жизнь. Это было в стихах Павлика. Парусом он называл мечту.

Настя долго простояла у окна. Было грустно и одиноко, как всегда бывает у развалин родного дома, где ты прожил свою жизнь, - большую или малую, все равно. Наконец она оторвалась от окна и пошла вдоль фасада школы. У парадного подъезда стоял скелет из школьного музея и скалил на Настю зубы. "Кто ж его вытащил сюда? - удивилась Настя. - Должно быть, немцы... Зачем?" Она пошла вдоль забора школьного сада. Деревья стояли голые, черные, заплаканные, как вдовы. Мокрый осенний ветер качал их. Простонав, они медленно валились набок. Вот одно упало, вот второе... Настя испуганно, ничего не понимая, заглянула через забор и увидела: немецкие солдаты, сняв куртки, рубили школьный сад.

- Настя! - вдруг услышала она тихое восклицание за спиной.

Она обернулась. К ней протягивал руки Павлик.

Она взглянула на него и отшатнулась. Боже ты мой, что они с ним сделали! Павлик был худой, черный, оборванный. "Где же твои синие веселые глаза, Павлик?" - чуть не закричала она. От него пахло потом и горькой махоркой.

Он восхищенно глядел на нее.

- Вот ты какая стала! - растерянно пробормотал он и почтительно опустил руки.

- А ты... вот ты какой!

Он только сейчас заметил ужас в ее глазах и опустил голову.

- Какой? - спросил он, глядя в землю. - Страшный?

- Д-да-а... страшный. Черный весь.

Он засмеялся отрывисто и горько.

- Это хорошо, что страшный, - улыбаясь, сказала она и положила ему руки на плечи. - Страшный - значит, честный.

- Да, - горячо ответил он и жадно схватил ее руки. - Я перед тобой чистый и честный, Настя.

- А перед всеми? - осторожно спросила она.

- И перед всеми.

Она радостно засмеялась.

- А я? Страшная я?

- Ты? - восхищенно воскликнул он. - Ты стала большая... Красивая...

- Но я тоже... честная, - прошептала она, опуская глаза.

- Перед всеми?

- И перед тобой тоже.

Он тихо, благодарно сжал ее руку в своей. Теперь они стояли молча, не глядя друг на друга.

С тяжким стоном упало дерево в саду.

- Что это? - вздрогнул Павлик.

- Немцы сад рубят... - ответила Настя.

Ее лицо вдруг покрылось краской. Он покраснел тоже.

- Наш сад? - прошептал он. - Помнишь?

- Помню, - чуть слышно ответила она. Он не услышал ответа, а почувствовал его по губам, как тот первый и единственный поцелуй в саду.

- Там еще дерево было... - задыхаясь, сказал он. - Помнишь?

- Помню.

- Я вырезал на нем буквы: П. и Н.

- И сердце.

- Помнишь?

- Помню.

Опять завизжала пила, зло, исступленно...

- Вот они сейчас по этому сердцу... пилой... - нервно сказал Павлик. Черт! Не могу я этот звук слышать! Пойдем, Настя!

Они пошли дальше вдоль забора и остановились у большого камня под липой. Это было место их давних встреч, с восьмого класса. Настя села на камень, Павлик опустился подле нее на желтую траву. Оба молчали. Чуть слышно, точно комариный звон, доносилось сюда пение пилы. Настя смотрела прямо перед собой в пустырь. Она все хотела спросить, где был Павлик, что делал, но что-то мешало ей спросить, она и не знала - что.

- Ну, а где наши?.. Весь десятый "Б"? - спросил Павлик.

- Кто где...

- Да... Разбрелись, рассеялись. Где Федор? Помнишь, он все мечтал конструктором стать? Изобрести вечный двигатель. Смешной Федор!

- Он в армии. Вестей от него нет. Может, и убит.

- Счастливый!

- Что убит - счастливый? - усмехнулась Настя.

- Нет, что он там - счастливый. А если и убит, все счастливее нас. Мы все равно подохнем... пропадем, как бурьян...

Настя ничего не ответила.

- Ну, а подружки твои где? Маруся?

- В тюрьме...

- Галя?

- В Германии...

- Лиза?

- Она теперь Луиза.

- Немцам продалась? - усмехнулся Павлик.

- Нет. Теперь она с итальянцами.

- Стерва!

Теперь где-то близко от них застучали топоры и с шумом упало дерево. Забор задрожал. На ребят посыпались мокрые листья и щепки.

- Рубят! Рубят! - нервно сказал Павлик. - Все поколение наше рубят под корень...

- Не вырубят, - тихо сказала она.

- Может быть, - зло пожал он плечами. - Но искалечат - все, - он встал и стряхнул с брюк листья. - Пойдем походим?

Они пошли через пустырь.

- Ты, Павлик, горький стал... злой... - сказала она тревожно и вдруг спросила, замедляя шаг. - Где же ты был, Павлик, что делал?

Он усмехнулся и остановился.

- Это большой рассказ, Настенька, - сказал он, качая головой. - И я тебе его рассказывал много-много раз...

- Мне? - удивилась она.

- Да. Мысленно, - засмеялся он. - Шел сюда и всю дорогу рассказывал, рассказывал тебе... А пришел - и не знаю, с чего начать.

- С заметки в газете, - тихо, не глядя на него, сказала она.

Он вздрогнул.

- Ты читала?

- Да.

- И прокляла?

- Нет. Пожалела...

Он страдальчески сморщил мальчишеские брови.

- Это не надо... Это зачем? Жалеть не надо было. Это мне обидно. Надо было понять.

- А как же это понять? - сказала она чуть слышно. - Я пыталась...

- Понимаешь? - горячо сказал он и схватил ее руку. - Понимаешь, все случилось как в дурном сне... толчками... Вот были наши... вот их нет... и вот - немцы... Я растерялся... Я ничего не успел сообразить. Что делать с собой, как жить? И вдруг - повестка... Так неожиданно... Вызывают в редакцию их газеты. Но почему меня? Я потом узнал от сотрудников, что вызвали всех, кто работал в "Большевистской правде". Но ведь я не работал там... Я только печатал там иногда стихи. Помнишь?

Она кивнула головой и покраснела. Она вспомнила стихи о школе и парусе. Они были посвящены ей. В газете так и стояло: "Посвящается Н.". Только одна буква, но в десятом "Б" все отгадали сразу. Настя рассердилась на Павлика. Они не разговаривали тогда три дня.

- Это Иверский, хромой черт, меня впутал! - продолжал Павлик. Бездарный поэт... Понимаешь, такая бездарная сволочь!.. А у немцев он стал главной фигурой редакции. Он-то и впутал нас всех. Он и список составил. Ну вот. Что было делать мне? Что было делать?

Он умоляюще посмотрел на Настю. Настя молчала.

- Да... - сказал он задумчиво. - Надо было не идти. Но, понимаешь, я так растерялся... И мать, - он горько усмехнулся, - мать вцепилась в меня, плачет: иди и иди, убьют! Ну и... я пошел. Пошел, чтоб отказаться, объяснить, что тут ошибка, что я не газетный работник... Но меня никто и слушать не захотел. В редакции сидел офицер из гестапо. Все ходили на цыпочках. Иверский ткнул мне заметку и сказал: "Обработайте!" Ну я и... обработал. Безобидная заметка, пустая... Пять строк. И подписывать такие не принято, а Иверский взял и нарочно подписал мое имя и фамилию полностью. Когда я увидел это в газете, - сказал он, кусая губы, - я сразу же подумал о тебе, Настя...

Павлик опустил голову, стараясь подавить слезы. Настя молчала.

- Так меня заклеймили, - продолжал он, проглотив комок, - и Иверский сказал мне, что теперь я должен написать стихи - оду на приход немцев в наш город. Я ответил, что не умею писать од. Он приказал: "Попробуйте!" Я сказал, что быстро вообще не умею писать. Он дал мне три дня сроку и отпустил домой. И вот я остался один на один с собой... дома... Я метался эти дни, Настя, метался так, что передать тебе этого не могу. К бумаге я не прикоснулся. Я знал, что таких стихов я написать не смогу. Вот я весь перед тобой, Настя, - сказал он, глянув ей в лицо в первый раз за все время своего рассказа. - Я все говорю, что было, хоть и горько это мне... заметку, еще одну заметку я бы, может, и написал... но стихи! Стихи! Они ведь сердцем пишутся, ты знаешь!