Хотя, может, так будет проще? Может, он сочтет ее настолько омерзительной, что прогонит ее точно так же, как Катерину?
– Мой муж, он… слабый, – Мила махнула рукой, отмеряя в воздухе отметку примерно на уровне роста трехлетнего ребенка. – Маленький человек. Не стоит того, чтобы говорить о нем сегодня.
Она все же отважилась посмотреть на Киллиана. Тот выглядел задумчивым, но, поймав ее взгляд, мягко улыбнулся в ответ:
– Ну что, мы все еще играем? Чей ход?
Петушиный крик, доносящийся почти из каждого двора, возвестил о начале нового дня. За окном забрезжил рассвет.
Уже не два дня… Меньше… Гораздо меньше.
Это было отчаянное веселье. Она выпила чуть больше, чем обычно позволяла себе, бросала кости все резче, почти ненавидя вновь выпавшую на гранях выигрышную комбинацию. Женщина отчаянно рассмеялась, коснулась своей стопкой разномастных стопок и кружек, сделав очередной глоток рома, что почти обжег ее, на секунду прогоняя подступающие тоску и холод.
– Мила!
Робкий, словно бы всегда виноватый голос ее мужа прозвучал так резко и контрастно в сравнении с громкими уверенными голосами моряков. Мила обернулась, глядя та то, как Румпель, как всегда тяжело опираясь на посох, подошел ближе, нерешительно остановившись у их стола. На полголовы ниже окруживших его мужчин, ссутулившийся, сейчас он выглядел особенно жалким.
– Мила, пора домой, – позвал он ее, неловко махнув рукой, будто ожидая, что она сейчас же бросится к выходу.
– Пора? Так ступай!
Она чувствовала себя отчаянной и безрассудной. Еще немного побыть здесь… Еще чуть-чуть. Еще раз утонуть в ЕГО глазах, увидеть ЕГО улыбку, услышать ЕГО одобрительный смех, когда игральные кости, точно послушные ее воле, лягут на стол.
– Это кто? – спросил Киллиан с любопытством.
– Да так, никто… Всего-то мой муж, – ответила она с горечью.
Киллиан удивленно вскинул брови.
– О! Чуток повыше, чем ты описала.
Моряки отозвались на замечание своего капитана громким смехом. Киллиан даже не пытался скрыть иронию, и женщина не могла его за это винить.
– Пойдем? Вспомни про долг, про честь! – Румпель снова звал ее, не понимая, что его слова послужат толчком, той самой последней каплей, что переполняет сосуд.
Он смеет говорить ей про честь?
– Про честь, как у тех, кто сражается с ограми? – она все же не сдержалась. – Чьи жены стали честными вдовами, а не носят позорное клеймо жены жалкого труса.
Мила раздраженно плеснула себе еще алкоголя, залив собственные пальцы. Добавила, не в силах скрыть боль в словах:
– Беги домой, Румпель! Тебе не привыкать…
– Мама?..
Тихий голос сына заставил ее поспешно вскинуть голову. Мальчик вышел из-за спины мужа, глядя на нее своими темными грустными глазами.
– Бэй? – Румпель вздрогнул, касаясь плеча ребенка. – Просил же, подожди за дверью.
Мила стремительно поднялась из-за стола, торопясь к сыну, прижала к себе, обнимая, и вместе с ним направилась к выходу. Она не посмела даже обернуться, хотя чувствовала на себе взгляд Киллиана.
– Прощай, – шептала она беззвучно. – Прощай…
***
Она умоляла мужа уехать, чувствуя, что все глубже увязает в этом, в своих чувствах, в своих отчаянно несбыточных мечтах. Даже мысль о том, что она больше никогда не увидит ЕГО разбивала сердце, но она изо всех сил пыталась поступить правильно, по совести, хотя ее непокорное сердце скулило, рвалось из груди так, что было физически больно, и она прижимала к груди руки, обхватывала себя, пытаясь не рассыпаться на осколки.
Пожалуйста, Румпель! Хоть раз услышь меня! Пойми меня! Помоги мне!
Пожалуйста…
Но он не слышал ее безмолвный крик, и все твердил и твердил о том, что у них все будет хорошо.
***
– Сэр, вас хотят увидеть!
Киллиан оторвал взгляд от вороха бумаг, рассыпанных по бюро, с досадой посмотрел на укутанного в мокрый плащ рыжеволосого Джона, что сейчас неловко переступал с ноги на ногу, явно опасаясь получить нагоняй за то, что посмел потревожить своего капитана. Мужчина уже два часа пытался подсчитать, сколько провизии, воды и боеприпасов им понадобится в ближайшее время, но цифры упорно не желали сходиться. Киллиан мог бы свалить вину на бушующую снаружи «Веселого Роджера» бурю, завывание ветра и шум дождя, но если честно, он все равно не мог думать ни о чем, кроме…
– Кто? – буркнул он, наконец, поняв, что пауза слишком затянулась.
Очередной раскат грома, казалось, потряс мир до основания.
– Ну… Она…
Дыхание перехватило, сердце словно подцепили крюком и рванули – так больно стало.
– Зови, – словно со стороны услышал Киллиан свой голос.
Она спускалась по ступенькам осторожно, держась за перила. На ней не было даже плаща, одежда промокла насквозь, облепив тело, а густые волосы, прежде завивавшиеся крупными кольцами, распрямились и тяжело прилипли к спине. Женщина остановилась нерешительно, теребя складку потрепанной юбки, и срывающиеся с подола дождевые капли моментально усеяли пол, собираясь в маленькие лужицы.
– Чем обязан подобной чести?
Он был растерян, и оттого его голос прозвучал холоднее, чем он рассчитывал. Она вздрогнула, но не зажалась, а лишь расправила плечи, гордо приподняв подбородок. Посмотрела в его глаза, и Киллиан снова увидел на ее лице болезненное жгучее отчаяние. То, которое он увидел когда-то давно.
То, которое он так и не смог забыть, как ни пытался.
– Вы когда-то предлагали мне уплыть с вами… посмотреть мир… – женщина прикусила губу, вздохнула судорожно. – У меня нет денег, я ничего не могу дать вам взамен, только…
Покраснев, но все так же решительно, не отводя взгляд от его лица, она потянулась к завязкам на блузке, зацепила одну, потянула…
В несколько шагов мужчина преодолел расстояние между ними. Мила ждала чего угодно, но не того, что он мягко отведет ее руки и быстро завяжет шнурок, ни разу не коснувшись ее кожи.
– Мне этого не нужно, – сказал он негромко.
Киллиан отступил на шаг, чуть склонил голову к плечу, глядя на нее бесстрастно, и ее сердце точно рухнуло в бездну.
Он ее не хочет.
Она ему не нужна.
Женщина вскинула голову, с достоинством принимая его отказ, вдохнула глубоко, с неожиданной ясностью понимая, что это – все.
Не нужна…
Мила даже не сразу осознала, что этот короткий судорожный всхлип – ее. Она шагнула, отступая, развернулась стремительно, так, что мокрая юбка хлестнула по ногам, заморгала, пытаясь стряхнуть туманящие взгляд слезы, вцепилась в перила ведущей на палубу лестницы, стиснула зубы, сдерживая рвущийся из груди крик.
Не нужна…
Так больно…
Рывок за плечо, разворот – и Мила оказалась прижатой к крепкой груди, сильные руки сжали ее плечи, его запах окутал ее, и это сорвало последние скрепы с ее души, оставляя это кровоточащее, беспомощное, отчаявшееся, болезненное, точно открытая рана. Ее трясло от рыданий, когда она говорила торопливо, поспешно, захлебываясь словами, и цеплялась за его блузу, не в силах разжать сведенные судорогой кулаки. Она рассказывала о том, как это сложно – быть всегда сильной, сильнее мужчины, что когда-то клялся оберегать и защищать ее, быть поддержкой и опорой. Рассказала о носимом ею позорном клейме жены труса, о том, как травят ее соседи, обо всех этих презрительных взглядах и ядовитых разговорах – когда за спиной, а когда и прямо в лицо. Рассказала, о том, как это больно, когда никто не понимает, что она не выбирала такую жизнь. Рассказала о сыне, что слишком мал, чтобы она могла взять его с собой и сбежать вместе с ним далеко-далеко, на край света, где их никто не знает, рассказала, как муж продал их возможного будущего ребенка в обмен на противоядие для Бэя. Рассказала о купленном и выпитом снадобье, о навсегда потерянной возможности еще раз стать матерью, о том, что это невыносимо – оставлять сына, но еще невыносимее жить вот так, в вечном беспросветном отчаянии, когда все сложнее по утрам заставить себя открыть глаза и подняться с постели, когда все чаще хочется покончить с этим раз и навсегда…