Сначала медленно, затем все быстрее, он упал.
Позже, когда прибыли службы спасения: две машины «Скорой помощи» и полицейская машина – конвой смерти, – Кейт заметила на асфальте что-то золотое.
Это была брошь-пчелка, которую она всегда носила с собой в кармане. Должно быть, она выпала, когда отец оттолкнул ее, спасая от чудовища – чудовища, которое, теперь она это знала, было просто машиной, с облупившейся красной краской и ржавой решеткой радиатора. Кейт огляделась и увидела водителя: щуплый мужчина рыдал на заднем сиденье одной из машин «Скорой помощи».
В другую машину загружали носилки с чем-то черным и блестящим. Она не сразу осознала, что на этих носилках ее отец и что она больше никогда не увидит ни его улыбку, ни морщинки вокруг глаз. Его больше нет.
«Я убила своего папу, – подумала она. – Я чудовище».
Она подняла брошь и повертела ее в руках. На месте выпавших камушков были уродливые дырки, будто щели от выпавших зубов. Одно крылышко помялось.
Она положила брошь обратно в карман, как напоминание о том, что натворила.
С того дня она держалась подальше от белок и червяков, от леса и садов. Особенно она избегала птиц. Природа – и то сияющее восхищение, которое она разжигала в Кейт, – была слишком опасна.
Кейт была слишком опасна.
Восхищение обернулось страхом, и она спряталась внутри себя, будто за стеклом. Точно как бабушкина сколопендра. И никого не впускала.
Пока не встретила Саймона.
Кейт в коттедже сглатывает слезы. Горло пересохло и сжалось. Она не помнит, когда пила в последний раз: ей необходимо выпить воды или еще чего-нибудь. Лучше водки, но в бабушкиных запасах алкоголя, теснящихся в кухонном буфете вместе с банками растворимого кофе и протеиновой смеси, нет ничего настолько обывательского, на этикетках сплошь незнакомые слова: арак, сливовица, соджу. Кейт даже не может опознать языки. И вообще, она не уверена, что это хорошая идея. Она вспоминает шардоне, которое отдавало гнилью. Ей нужно принять решение по поводу ребенка, и это давит на нее.
Очертания кухни выступают из мрака за секунду до того, как она включает свет. Она отводит глаза от свисающей с потолка паутины и поворачивается к раковине, примечая сколы на эмали.
Она берет кружку с подоконника и нечаянно задевает костяшками пальцев банку из-под варенья, полную перьев. Нежно-белых, рыжевато-красных. Самое большое – блестящее, иссиня-черное. Присмотревшись, она замечает, что перо испещрено белыми крапинками, будто его макнули в снег. Как у вороны из камина – теперь Кейт понимает, что на перьях у нее была вовсе не зола, а такие же крапинки. Может быть, это результат какой-то болезни, которой страдают здешние вороны? От этой мысли шевелятся волосы на затылке. Кейт включает кран и глотает воду, словно вода может очистить ее изнутри.
После она находит момент, чтобы выглянуть в окно. Полная луна видна настолько отчетливо, что Кейт может различить гребни и впадины кратеров. Луна изливает желтый свет на заросший сад, приземляясь на листья растений, на ветви дубов и платанов. Кейт вглядывается в деревья, гадая, сколько им лет, и вдруг замечает, что они… движутся.
Она чувствует, как сердце гулко бьется в ушах. Она едва может дышать: паника накрывает ее с головой. И в этот момент черные фигуры – ей кажется, что их сотни, – одновременно отделяются от деревьев, как будто какой-то кукловод дернул за ниточки. Силуэты на фоне луны.
Птицы.
7
Альта
Стражники отвели меня по узкой каменной лестнице в темницу. И если замок проглотил меня, так теперь я была у него во чреве; здесь было еще темнее, чем в том месте, где меня держали в деревне.
Желудок разрывался между голодом и болью, жажда когтями раздирала горло. Сердце сжалось при виде тяжелой деревянной двери. Я уже очень ослабла. Я не знала, сколько еще протяну.
Но в этот раз, прежде чем запереть, мне дали тонкое одеяло, горшок и кувшин с водой. И еще черствую краюху хлеба, которую я медленно съела, откусывая крошечные кусочки и тщательно прожевывая их, пока слюна не наполняла рот.
Только когда я наелась досыта и мой сократившийся желудок свело судорогой, я обратила внимание на то, что меня окружало. Мне не дали свечей, но высоко наверху была маленькая решетка, сквозь которую пробивались последние отблески угасающего дня.
Каменные стены были холодными на ощупь, и когда я отняла от них пальцы, они были влажными. Откуда-то доносился звук падающих капель, отзываясь предупреждающим эхом.
Солома под ногами была сырой и заплесневевшей, сладковатый запах гнили смешивался с застарелой вонью мочи. Чувствовался еще какой-то запах. Я подумала о всех тех, кого здесь держали прежде меня, как они все бледнели, будто грибы в темноте, ожидая приговора. Запах их страха – вот что я чувствовала, он словно пропитал воздух, просочился в камни.