Преодолев остаток лестницы, она нахмурилась одному из портретов Отца, висящих в холле, затем повернула налево, промчалась по обитым деревянными панелями коридорам и ворвалась на кухню.
– Что за игры? – рявкнула миссис Киркби, державшая в одной руке тесак для разделки мяса, а в другой перламутровую тушку кролика. – Я могла остаться без пальца!
– Простите! – прокричала Вайолет, распахивая французские окна. Грэм продолжал пыхтеть у нее за спиной. Они пробежали через огород – их обдало пьянящими ароматами мяты и розмарина – и оказались в ее самом любимом месте на земле: в парке. Она обернулась и ухмыльнулась. Теперь, когда они были снаружи, у него не было ни единого шанса поймать ее, пока она сама не захочет быть пойманной. Он оглушительно чихнул. Он ужасно страдал от сенной лихорадки.
– Ой, – сказала она. – Тебе нужен носовой платок?
– Заткнись, – ответил он, потянувшись за тетрадью. Вайолет легко ускользнула. Грэм слегка замешкался, отдуваясь. День был особенно жарким: слой прозрачных облаков будто удерживал зной и сковывал воздух. У Вайолет по подмышкам стекали струйки пота, кожа под юбкой страшно зудела, но ее это больше не волновало.
Она добралась до своего особенного дерева – серебристого бука, которому, по словам садовника Динсдейла, было уже несколько сотен лет. Вайолет стояла к нему спиной, но могла слышать, как оно гудит жизнью: долгоносики заняты поиском прохладного древесного сока; на листьях покачиваются божьи коровки; стрекозы, мотыльки и зяблики порхают с ветки на ветку. Она протянула руку, и прямо на ладонь приземлилась стрекоза-красотка, сверкая крылышками в солнечном свете. Вайолет охватило золотистое тепло.
– Фу, – сказал Грэм, наконец догнав ее. – Как ты только терпишь, что эта тварь касается тебя? Дави ее!
– Я не собираюсь давить ее, Грэм, – ответила Вайолет. – Она имеет такое же право на существование, как ты или я. И ты только посмотри, какая она красивая! Крылышки будто хрустальные, тебе не кажется?
– Ты… не нормальная, – сказал Грэм, пятясь назад. – Ты одержима насекомыми. И Отец тоже думает, что ты не нормальная.
– Мне плевать, что думает Отец, – соврала Вайолет. – И тем более плевать, что думаешь ты, хотя, если судить по твоей тетради, тебе следует меньше думать о моей одержимости насекомыми, а больше – о латинских существительных.
Грэм бросился вперед, раздувая ноздри. Но когда он оказался в пяти шагах от нее, она швырнула в него тетрадь – немного сильнее, чем собиралась, – а сама взлетела по ветвям дерева.
Грэм выругался и, что-то бормоча себе под нос, повернул обратно к поместью.
Глядя на сердито удаляющегося Грэма, Вайолет почувствовала укол вины. Раньше между ними все было по-другому. Когда-то Грэм повсюду ходил за ней, будто привязанный. Она помнила, как он забирался в ее кровать в их детской, чтобы спрятаться от грозы или ночного кошмара, как он жался к ней так близко, что его дыхание гремело в ее ушах. Они столько веселились вместе: носились по окрестностям и возвращались с черными от грязи коленями, рассматривали крошечных серебряных рыбок в ручье или порхающую с ветки на ветку красногрудую малиновку.
До того ужасного летнего дня – ничем не отличавшегося от этого, с таким же медовым светом на холмах и деревьях. Вайолет помнила, как они валялись на траве под этим буком, вдыхая запахи чертополоха и одуванчиков. Ей было восемь, Грэму – только семь. Где-то неподалеку жужжали пчелы – они звали ее, манили к себе. Она подошла к дереву и обнаружила, что с одной из веток свисает улей, будто золотой самородок. Пчелы, мерцая, вились вокруг. Вайолет подобралась поближе, протянула руки, и они стали приземляться ей на ладони; она хихикнула, почувствовав, как их крошечные лапки щекочут ей кожу.
Обернувшись, она увидела, какое изумление излучает лицо Грэма, и рассмеялась.
– Можно мне тоже? – спросил он, распахнув доверчивые глаза.
Она не знала, что случится, твердила она позже, захлебываясь от рыданий, когда трость Отца взметнулась ей навстречу. Она не слышала его слов, не видела темной ярости на его лице. Она видела только плачущего Грэма, которого няня Меткалф спешно уводила в дом – его рука распухла от укусов. Трость Отца рассекла ей ладонь, и Вайолет чувствовала, это самое меньшее, что она заслужила.
После этого Отец отправил Грэма на обучение в пансион. Теперь Грэм бывал дома только на каникулах и становился все более незнакомым. В глубине души Вайолет знала, что не должна так издеваться над ним. Она делала это только потому, что так и не простила себя за тот день с пчелами, но и Грэма тоже не простила.