Чтобы уладить разногласия, Зарлык как ни в чем не бывало переменил тему:
— Будем ли мы переправляться на тот берег? Как ты считаешь?
— Амударья в этом месте бурная, много опасных воронок, без больших потерь переправиться не удастся! — ответил Алакоз. — Я думаю…
Ему не дал закончить Шонкы; он подскакал, бледный как полотно.
— Генжемурат попал в плен… — Голос Шонкы дрожал. — Не один попал, а со своими джигитами. Среди них, среди них… — голос его сорвался, — Хожеке…
Зарлык побелел; ледяная рука сжала сердце Ерназара-младшего, но он все-таки взглянул на Алакоза: как он перенесет страшное известие? Лицо Ерназара исказила гримаса отчаяния, но голова оставалась высоко поднятой.
— Где Абдурахман? — были его первые слова.
— Попытаюсь освободить их! — только и сказал Абдурахман.
— Пусть тебе сопутствует удача!
Абдурахман не стал медлить.
Алакоз обратился к соколам:
— Ночью мы во что бы то ни стало должны переправиться через реку! Ерназар-младший останется по-прежнему при хане, будет охранять его. Вместе с людьми Жангазы-туре вы переправитесь на тот берег чуть выше по течению. Мы с Аннамуратом возглавим джигитов Мадреима и Рахманберды и будем перебираться здесь, как раз против места, где расположился враг. Остальные — ниже. Общую атаку начнем, как только прозвучит призыв муэдзина к утреннему намазу.
Переправа оказалась опасной. Мешало сильное течение. Не все соколы умели плавать, таким приходилось цепляться за хвосты и гривы своих коней. Молодых робких лошадей брали под уздцы джигиты, которые были покрепче и повыносливее, и, успокаивая их, вводили в реку…
Когда Алакоз удостоверился, что на берегу никого не осталось, и собрался пустить своего коня вплавь, из-за маленького холмика показался всадник. Ерназар от неожиданности вздрогнул.
— Это я…
— Гулзиба?! Зачем ты здесь?
— Потому что ты не на свадебный той собрался! В аул я не вернусь…
— Отпусти своего коня! Будешь держаться за хвост моего — он сильный.
— А ты как же? — голос Гулзибы выражал нежность и беспокойство.
— Я? Поплыву сам! Небось не забыла, какой я пловец!
— Нет, нет, здесь течение очень бурное, с ним нелегко справиться!
Чтобы прекратить спор, Алакоз связал крепким узлом поводья обоих коней и пустил их в воду. За хвост одного коня ухватился сам, за хвост другого — Гулзиба.
Кони плыли медленно, но уверенно. Ерназар опасливо следил за Гулбизой — как бы ее не унесло течением. Он заметил, что она устает, выбивается из сил, и, обхватив ее рукой, чуть-чуть приподнял. В середине реки была небольшая мель, Ерназар дал Гулзибе немножко передохнуть. Он прижал ее к груди и прошептал:
— Какая ты отважная, Гулзиба!
— Ты всегда хвалишь меня, расточаешь нежности в воде или около воды! — Она улыбнулась печально.
Он молча погладил ее косички, с них тонкими струйками стекала вода.
— Оставь, Ерназар!
— Гулзиба, Гулзиба, многое понимаешь именно в такие вот минуты. Я люблю тебя, по-настоящему люблю!
— Настоящая любовь бывает только у настоящих людей! — Гулзиба бросилась в воду, поплыла.
— А я, по-твоему, не настоящий, что ли? — спросил Ерназар, когда они оказались на берегу.
— Я о себе говорю! Я проклята богом! Мне суждена горькая судьбина, потому что я посягнула на счастье другой женщины.
— Но такой, как ты, нет больше! Скажу тебе истинную правду. Мой сын для меня всегда был первая опора, а ты вторая. А теперь я убедился: ты первая моя опора и радость! Ты, Гулзиба! Я об одном мечтаю: чтобы ты любила Хожеке, как своего родного сына, — голос Ерназара дрогнул.
— Что с тобой, Ерназар? — почуяла неладное Гулзиба, но он не ответил, двинул коня к соколам, смутно вырисовывавшимся в ночной тьме…
Прозвучал призыв к утреннему намазу. Ерназар приказал оставить коней в укромном месте — в низине, а соколам бесшумно двигаться к расположению ханских нукеров.
Хивинцы были застигнуты врасплох. Поднялась паника — одни хватались за оружие, другие метались в поисках укрытия, третьи отбивались кувшинами для омовения, четвертые сдавались… Потом постепенно опамятовались, собрались с силами и схватились с соколами в рукопашной. Дрались пиками, палками, камнями — всем, что попадалось под руку. Бой продолжался до полудня. Трусов не было: одна сторона сражалась за собственную жизнь, другая — за свободу и жизнь, за родину и независимость.