— Нет, нет! Но везде и всюду нукеры дают клятву! Если кто-нибудь после этого совершит предательство, нарушит присягу, то с него и спрос как с предателя! И наказание беспощадное. Нет ничего хуже для страны, чем предательство!
— Нам еще надо придумать, как мы будем называть своих воинов. Русские называют своих — солдатами, казахи — сарбазами, хивинцы — нукерами! — проявил осведомленность Генжемурат.
— Давайте назовем их «кыран», то есть «каракалпакский сокол»! — вырвалось из уст Алакоза.
Один за другим возникали новые вопросы, которые требовали ответа и решения. Ерназара-младшего разбирали любопытство и нетерпение — а какой должна быть форма, одежда кыранов? Наверно, красивая?..
— Трудно одеть всех в одинаковую, тем более — красивую одежду, форма требует средств! — усомнился Зарлык.
— Я думаю так: тот, кто захочет стать кыраном, поверх своей одежды должен будет надевать черный чекмень, тогда у наших соколов будет что-то вроде формы! — нашел выход Ерназар Алакоз.
— Не будут ли они выглядеть чересчур мрачно? — не согласился Генжемурат. — Не станут ли похожими на душегубов хивинских!
— По-моему, Ерназар-ага здорово придумал! — так и загорелся Ерназар-младший. — Черный цвет выражает тайную печаль, тайную тоску народа, он будто несет в себе горе предков. Но вот на голове хорошо бы носить дегелей или шегирме[9] желтоватого цвета. Мы так долго ждали милости от бога, что аж пожелтели, — вот что будет означать желтая шапка. И еще хочу добавить: чтобы каракалпакские соколы не казались людям жестокими, они должны почаще улыбаться!
— Ну что ж, по-моему, краси-и-и-во все разрисовали! — растроганно отозвался Генжемурат. — Ну, а уж на ноги пусть каждый обует то, чем богат…
— Да, пока другого выхода у нас нет! — Зарлык взял обеими руками хлеб с дастархана. — Джигиты, давайте присягнем на хлебе! Пусть каждый его коснется и скажет: «Если я нарушу то, о чем мы тут договорились, пусть я буду проклят этим хлебом!..»
Алакоз первым принял у Зарлыка хлеб и повторил за ним: «Если я нарушу то, о чем мы тут договорились, пусть я буду проклят этим хлебом!»
— Настоящую воинскую присягу для каракалпакских соколов пусть сочинят наши Ерназары! — улыбнулся Зарлык.
— Джигиты, мы начинаем великое дело! — взволнованно произнес Ерназар. — Без благословения Каракум-ишана ему не суждено жить.
«Святой» ишан не благословит! — Зарлык гневно сверкнул глазами.
Младший Ерназар колебался, не зная, как отнестись к тому, что сказал Алакоз. Генжемурат пригорюнился: уж от кого от кого, а от ишана надо все хранить в секрете!
— Эх, джигиты, джигиты! — удрученно покачал головой Алакоз. — Знаете, чему я научился в Хиве, что я там воочию увидел? С помощью лжи можно обойти весь мир, открыть любые двери! Ханский дворец стоит не на земле, не на ней держится, а на лжи!.. Врага надо бить его же оружием; не беда, если мы прибегнем к лжи.
— Но каким образом? — спросил младший Ерназар.
— Мы внушим Каракум-ишану, что наше войско предназначается для его охраны и спокойствия, для защиты ислама…
— Он не поверит, — возразил Генжемурат.
— Поверит, еще как поверит! Он принял имя Кара-кум-ишана, чтобы подтвердить, доказать свою приверженность нашей земле. Он же на всех дорогах провозглашает, кричит: «Хочу стать каракалпаком!» Мы вчетвером отправимся к нему, поздравим со святым его званием, заведем речь и о войске…
Джигиты были в нерешительности, каждый взвешивал доводы Ерназара.
— Да поймите же вы! Без ишана мы ничего не сделаем, не добьемся ничего! Его одобрение — это одобрение баев, влиятельных людей, их поддержка! Они снабдят конями, оружием и другим снаряжением наших соколов! Сыновей своих охотнее станут отдавать в наше войско! Вот что такое иметь ишана в союзниках! — горячился Ерназар Алакоз.
19
Жизнь Гулзибы превратилась в пытку. С нее глаз не спускали Рустем и Сержанбай. Беременность уже нельзя было скрыть. Улбосын каждый божий день терзала ее, да так, чтобы бай услышал:
— Интересно, кто это ухитрился обрюхатить тебя? А? Рузмат или кто другой?
Гулзиба отмалчивалась. У нее язык не поворачивался возвести напраслину на Рузмата. Старый бай тоже ни словечком, ни намеком не давал понять, что у него есть какие-то сомнения, его ребенка носит Гулзиба или не его. С тех пор как Сержанбай стал суфи, у него мужской силы не прибавлялось, но вот желание иметь ее не убывало, и он мучил, терзал Гулзибу своими нежностями долгую, бесконечно долгую ночь. Наутро старик молодцевато озирался вокруг, подмигивал ей, похвалялся вслух тем, как славно позабавился он, как насладился любовью… Гулзиба со временем привыкла к его похвальбам, они даже забавляли ее. Пусть уж лучше действует языком, только пусть оставит ее в покое! Сержанбай смекнул, что Гулзибу это устраивает, и принял правила игры, которую сам затеял.