Я не должна была быть такой, Бьянка.
И мне жаль, что я так много от тебя скрывала, но, возможно, только ты и способна понять почему. Потому что наша встреча меня потрясла, и с тех самых пор мне казалось, что у меня получится стать нормальной (а я хотела цепляться за это ощущение так долго, как только смогу) и что есть женщина, которая может любить меня за то хорошее, что, как ей кажется, она во мне видит, вместо того чтобы жалеть меня или воротить нос, потому что я — бракованный товар.
Вот с кем ты имеешь дело. Вот кого ты впустила в свою жизнь.
Почему я самозванка? Потому что делала вид, будто на самом деле была знакома со странным, не от мира сего, мальчиком по имени Броди Бакстер, а не узнала о нем уже после его смерти, через десять лет, в рамках исследовательского проекта, затеянного девочкой-подростком, пытавшейся упорядочить призраков в своей голове.
Да, мы с Бьянкой глубоко закопались. Разговор выдался очень серьезным.
Но я не могла не смеяться. Две слезливые девицы сидят на парковой скамейке с видом на детскую площадку и обсуждают похищения, пытки и мысли о том, что мать и дочь относятся к разным биологическим видам… со стороны могло показаться, что это от нас нужно детей защищать.
Что касается Броди, я рассказала Бьянке обо всем, чем поделилась со мной его мать: о причудах и странных заявлениях, которые, по его словам, были правдой, — что от стрижек у него мутилось в голове, что небу полагается быть оранжевым, а по ночам в нем должны всходить две луны; о его глубоком отвращении к обуви и о том, как он мог подолгу стоять, словно пустив в землю корни, зачарованный и счастливый, если не считать неотступного разочарования тем, что пальцы не прорастают в почву.
Я рассказала ей о том, что заявил в суде Уэйд Шейверс: когда настал черед Броди оказаться в сарае, он поначалу не боялся того, что с ним должно было случиться, и даже указывал Шейверсу, где его нужно резать, рассказывая при этом о некой жатве, во время которой ему перерезали какой-то «вентральный стебель». Это могло показаться наглым самооправданием худшего на земле человека, вот только мать Броди поверила ему.
— Вот и все, — сказала я Бьянке. — Больше я ничего не знаю.
Мы сидели на нашей скамейке, окруженные пузырем молчания, сквозь который не могли пробиться другие мамы, няньки и визжащие дети. Когда Бьянка посмотрела на часы, это движение показалось мне неуместно будничным. В пределах нашей досягаемости зависли неуловимые тайны Вселенной — а мы так и остались рабынями шестидесятиминутных временных отрезков, в которые еще и дорогу надо было уложить.
— Это как-нибудь тебе помогло? Показалось знакомым? Хоть что-нибудь?
На ее лице проступило блаженное выражение — как у святой, которой коснулся Бог. Всего-то и нужно было, что выслушать ее. Всего-то и нужно было, что поделиться самыми грустными своими воспоминаниями.
— Если я заброшу Сороку к бабушке, ты сможешь сказаться больной до конца дня? — спросила Бьянка. — Я очень хочу тебе кое-что показать.
В узком дверном проеме рядом с цветочным магазином обнаружилась панель домофона. Таннер давил на кнопку, пока не услышал сквозь треск помех раздраженный ответ человека, судя по голосу, не привыкшего к гостям. Когда он спросил о Дафне:
— Ее здесь нет. И не было уже восемь месяцев. Но ты это, должно быть, и так уже знаешь. — У Аттиллы был низкий голос на грани basso profundo и акцент уроженца Восточного побережья, откуда-то из окрестностей Нью-Йорка. Возможно, из Бруклина. — Это ты, что ли, старший братец?
— Это ее брат Таннер, да. Мы можем поговорить?
— А сейчас мы что делаем?
— Я имею в виду, лицом к лицу.
— А зачем оно мне? Я тебя и так отлично слышу.
— Потому что мы поговорим или сейчас, или позже. — Шон подошел ближе и сам нажал кнопку домофона. — Думаешь, твои железная дверца и лесенка что-то значат? Братан, да мы сегодня утром висели на веревках на высоте двести шестьдесят футов, и это для нас обычное дело. Думаешь, окошко на втором этаже для нас не херня? А тебе ведь нужно когда-нибудь спать.
— Это еще кто?
— Мой напарник. Обычно у него получше с манерами.
— Нет, он мне, пожалуй, нравится. Он прямее, чем ты. А вот тебя я слышу и понимаю — еще пара фраз, и мы докатимся до пустых слов. А кому нужно тратить на них время?
Дверь зажужжала, открываясь, и Таннер распахнул ее. Внутри царил пещерный сумрак, лестница была грязной, ступеньки — крепкими, но под ногами скрипели от старости. И их было много.
Помещение наверху оказалось просторным — единой комнатой, разным частям которой отводились разные функции. В центре, в окружении разномастных кресел и дивана, стоял, широко расставив ноги и скрестив на груди руки, Аттила, словно пустивший корни в укрытый персидским ковром пол. Пара шагов в любом направлении — и он очутился бы у кровати, у холодильника или у висевшего на стене оружия — выбор был за ним. Аттила успел снять очки и оглядывал гостей, то ли хмурясь, то ли потешаясь.