Поодаль разбирали завалы, стоял бесполезный бульдозер, гремевший дизелем на своем холостом ходу, человек тридцать в военной и гражданской одежде с понуростью их согбенных фигур нагружали носилки кирпичом. Сзади беззвучно подъехал фургон и, как солдат на часах, вдруг застыл за неординарною машиною Ш. Среди развалин дома копошились спасатели; будто бы игрушечные, заторможенно передвигались они; вот четыре фигурки, используя доску как лагу, пытаются пошевелить обломок стены, под которым зажатой лежит окровавленная старуха, возможно, уже и дышать переставшая.
От развалин тянуло гарью, чувствовал Ш., он рассеянно наблюдал за всеми перемещениями, люди тем более вызывали его отвращение, чем более он наблюдал за их обиходом; сейчас же он намеревался беречь силы своего безверия с расчетливостью опытного бойца. Через запотевшее от тумана послерассветного стекло в зеркале заднего обзора Ф. надзирал за стоящим фургоном. Двери кабины его распахнулись, и с обеих сторон на землю соскочили двое; зябко потирая ладони, покашливая и посмеиваясь, направились они назад и тотчас же с глаз Ф. долой скрылись позади фургона. Любопытство мгновенное желваком по скуле Ф. прокатилось, дверь он молча открыл, на воздух выбрался, но стал возле машины, на ту опираясь, и даже не оглянулся ни разу. Ему, вроде, порою слышались голоса, но ни слова разобрать он не мог, и тут же, впрочем, оскудел душою к предугаданной странности. Что было странного, он и сам не мог бы себе признаться, и признаваться не хотел. Ш. недовольно косился на опрометчивого приятеля своего.
Дверь фургона двустворчатую Гальперин открыл с записной прибауткой, которою он коротышку в брезентовом балахоне угостил, навстречу ему поднявшегося.
— Вы тут не подрались? — Гальперин говорил с пресловутой своею безграничной гримасой.
— Мне положено двойное содержание за неудобство, — возражал коротышка и пренебрежительно пнул мертвое тело, обернутое шумною пленкой.
— Ты поаккуратней с товаром, — хмуро говорил Иванов из-за проворной спины Гальперина.
Коротышка сплюнул и соскочил на землю вблизи Гальперина. Полы его балахона распоясанного, будто улиссовы паруса, раздувались.
— Запоминай, — говорил Иванов. Коротышка переступал с ноги на ногу, впрочем, вовсе не пренебрегая наставлениями психолога. Иные слова угадывал Ф. как пустые обрывки без содержания.
— Десять минут, — говорил Иванов.
— Я дело знаю, — возражал коротышка.
— Пойдешь…
— Пойду…
— Знаешь, что говорить-то?
— А то!.. — огрызнулся он.
— Повторил бы все-таки…
— Ну хватит уже!.. — крикнул коротышка.
— Капюшон! — командовал Иванов.
Человечек хрюкнул, но безропотно капюшон натянул на свою ничтожную голову. После смотрел на психологов дерзким и бесполезным взглядом.
— Потом… — говорил Иванов.
— Я это уж много раз… — говорил коротышка и выступил вперед увесистым своим шагом.
— Вот, дурья башка, — говорил Гальперин.
— Десять минут, — довеском вдогонку говорил Иванов.
— Десять минут, — бормотал коротышка.
Он прошел мимо Ф., ни на кого не глядя, и беззвучно, одними губами, шептал какие-то свои серые мадригалы и заклинания. Ф. посторонился, пропуская человечка, и позволил тому не вступать на край развороченного тротуара. Коротышка с сутулою, но гордой спиной подходил к живым еще как будто и пыльным развалинам, брезгливо озирая работавших. Он шагал по твердой, морозной земле, как по безжалостной, смертоносной трясине, как по поверхности ртутного моря. Потом он еще постоял немного, огляделся бесцельно и полную грудь набрал густого, застывшего воздуха.
— Чем это ты так там увлечен? — спрашивал Ш. у бесплодного и безнадежного приятеля своего.
20
По всем приметам возможно было ожидать дармового развлечения, Ш. из машины вылез и вслед за приятелем своим в направлении разрушенного дома пошел. Он всегда больше любил подспудную тишину своих мыслей, чем непредсказуемый грохот бесполезных разговоров.
— Эй вы! — голосом своим визгливым, истошным выкрикнул коротышка, когда приятели были от него в шагах тридцати. — Нашу нацию нужно запереть за решетку, да покрепче!.. В сумасшедший дом! Посадить на цепь. Как пса — на цепь! — выкрикнул коротышка в расхристанном балахоне. Он вообще немало поднаторел за все существование свое в искусстве его избранной, околоземной риторики.
Некоторые, дотоле копошившиеся на развалинах, подняли головы и обернулись к глумливому оратору. Кое-кто бросил свои носилки и иной инструмент и придвинулся ближе.
— Нашу нацию — в смирительную рубаху! Усмирить ее! Наплевать и растереть! Тьфу! — со своей внезапной, точной аффектацией плюнул себе под ноги человечек. — Я больше не видел такого дерьма. Всех до единого — в сумасшедший дом! Шагом марш — ать-два!.. Пусть корчатся и подыхают! Что вы там копаетесь? Кого вы там еще спасаете? Зачем спасаете? На погибель себе спасаете, так и знайте! Всю эту нацию, от мала до велика, да еще по миру собрать наших — и тоже под корень!.. Всех под корень!.. Чтобы миазмами своими мир не отравляли, чтобы не приучали к своему самородному дерьму!..
Толстая и полупьяная старуха в грязном растрепанном пальто грудью своею решительной пошла на коротышку.
— А там у меня доченька!.. — заголосила она. — Ты знаешь? Там доченька!.. Ты можешь ее спасти?
Один из военных подскочил к старухе и стал оттаскивать ее от невозмутимого коротышки.
— Мама, не надо! — кричал он. — Не надо. Пойдемте.
— Нет, подожди! — отбивалась старуха. — Пусть он скажет! Пусть скажет! Ты! Скажи!
— Наша нация — ублюдок, наша нация — мировой отброс, — говорил еще коротышка, в мгновение ока переведя свой отчаянный дух. — Я вам еще покажу ваши Восток-Запад!.. Нет, ведь это ж надо, — удивился еще он, — столько носиться с таким глупым недоразумением!..
— Он ничего не знает! — кричал военный, хватая старуху за руку и жалко выкручивая ее. — Он ничего не знает! Он пришел позже!
— Я всегда блюю, как о стране нашей подумаю, — бормотал еще коротышка, более для себя самого бормотал, не для народа. — Как подумаю, так вот сразу и блевать начинаю.
Стала собираться толпа. Гальперин, остановившийся рядом с Ф., заметно нервничал, сжимал и разжимал кулаки. Иванов, стоявший за спиной, хмурился и, кажется, что-то беззвучно одними губами повторял.
— Ну!.. — негромко говорил Гальперин.
— Христос — мой враг! — выкрикнул вдруг коротышка и жестом своим горделивым балахон на себе одернул. — Так вот и знайте! Я тоже, как и вы, начинал с простого презрения!
Трое военных в пятнистых камуфляжных костюмах с автоматами ходили во взбудораженной толпе. Ш. в отстранении его недомыслия кривил свои узкие губы, не замечая своей полупричудливой мимики.
— Они говорят, скажи, Казимир, что думаешь, — продолжал коротышка с новым дыханием его и смыслом. — Они говорят, Казимир — то, они говорят, Казимир — се. Никто не может без Казимира. И вот он я перед вами со своим непревзойденным, домотканым словом.
— Так ты, значит, Казимир?! — говорил коротышке один из военных, отталкивая оратора недовольным движением ладони его.
— Он, родимый, это все одобряет! — закричала вдруг старуха и закашлялась от кома в горле.
— Да они только болтают, — вставился словом какой-то гаденький мужичок в распоротом пиджаке.
— Кто? — спросили его.
— Да эти депутаты, — отвечал тот, упоенный вниманием к себе.
— Дураки все эти депутаты. Что о них говорить?! — сказали еще.
— Ну, дураки не дураки — а все же депутаты!..
— Разве не дураков в депутаты выберут?
— Рухнула держава! — провозгласил коротышка, горделиво шагнув в сторону народа. — Рухнула держава в припадке падучей болезни, и пена изошла вокруг рта ее!..