— Так стрелять, значит? — говорил Брызжиц.
— Не надо в голову, — жалко просил бугаек, опасливо глядя на Брызжица. Все еще смотрел он опасливо на торжествующего Брызжица, хотя и видел отчетливо тщетность всех уговоров.
— Или в грудь? — усомнился старик.
— В грудь! Можно в грудь! Сразу три пули ему!.. Чего свинца жалеть?!
Еще мгновение, и он выстрелит, сознавал Ф., он обязательно выстрелит, он не может ждать более, сознавал Ф.
— А-а!.. — простонал задержанный, попятившись; чернявый человек, недюжинного сложения его, растрепанный, затравленный и ничтожный, без смысла в глазах, кроме ужаса звериного, неизбывного.
— Приссал!.. — хихикнул Брызжиц.
— А последнего слова мы этому дерьму давать не будем, — говорил Бармалов. — Или дадим слово? — спросил он у тусклого окрестного воздуха. Спросил он у неба пасмурного и тревожного.
— Нет! Нет! Не дадим! — возмущенно ревели на трибунах. — Никаких слов!..
— Точно, — довольно улыбнулся Бармалов.
Сзади неслышно подошел комиссар.
— Товсь!.. — негромко говорил он бойцам. Лязгнули затворы. Бойцы внутренних войск вскинули свои карабины, целясь в небольшую толпу у стенки. Смятение было в толпе, мольбы и вопли.
— В голову все-таки лучше!.. Может, все-таки в голову-то стрельнуть, а?.. — тянул еще старик.
— Да стреляй же ты, черт тебя!.. — прошипел Бармалов, прикрывая микрофон ладонью. — Все дело испортишь!..
Ф. сжал зубы, до боли, до желваков, до хруста, до стона, до изнеможения… Проект его избранного существования некогда мог бы показаться даже чересчур горделивым, но впоследствии затушевался и затуманился автоматизмом и монотонностью его ежедневных житейских проявлений. Дух человеческий дан нам для преклонения или для всех отвращений, в зависимости от высоты его над уровнем моря, сказал себе Ф. Амальгама бытия и ничтожества есть мое настоящее, возразил себе Ф. Он еще иногда увлекался сочинением для мироздания разнообразных трагических эпитетов и дефиниций.
Старик растерянно и неотрывно смотрел на свою жертву и, вытянув руку с оружием, водил дулом вверх и вниз, выбирая место для наилучшего выстрела. И вдруг, зажмурив глаза, будто в пропасть сорвался — выстрелил.
— Пли! — негромко говорил комиссар.
Ф. все же выстрелил первым, или, скорее, это ему только показалось. Тут же выстрелил Брызжиц еще раз, загрохотали карабины; казалось, стрельба была отовсюду, эхо вернуло грохот преображенным, звонким и победоносным был этот грохот. Стая черного воронья беспокойно металась в мутном, безжизненном небе. Люди стали валиться, кто набок, кто ничком, кто навзничь. Карабинеры пошли вперед и вот все стреляют, стреляют, стреляют… Брызжиц стоял, вспотевший от волнения, и довольно улыбался. Бармалов забрал у него пистолет Кузьмы и вернул его хозяину. Длинноволосый усмехнулся, подбросил оружие на ладони и тут же хладнокровно пару раз выстрелил в людскую гущу. Просто на всякий случай, и без него бы обошлись, уж конечно. Старички и старушки на трибунах аплодировали, они хлопали герою-пенсионеру Брызжицу, их кумиру Бармалову, хлопали комиссару, хлопали бойцам внутренних войск, хлопали просто отменно выполненной работе, и вот со скамей встали старички и старушки, это немощное, ничтожное сословие, и все хлопают, хлопают, хлопают…
39
Ф. сразу понял, что промахнулся. Еще когда стрелял, уже знал, что промахнулся. Он бы согласился попасть хоть в кого-нибудь, пускай не в комиссара, вовсе не обязательно было попадать в комиссара, а так вот было обиднее всего. Выстрел его могли все же заметить, сказал себе он, и уж, во всяком случае, не могли не услышать те, кто был в соседнем помещении. Ф. бросил бесполезную картонную трубку, спрятал пистолет за пазуху и метнулся к выходу. В коридоре у двери он столкнулся с кем-то, Ф. не стал разглядывать с кем.
— Чего это было? — спросили его.
— Кресло опрокинул! — огрызнулся Ф. и поспешно зашагал по коридору, и вдруг увидел Ш. и Ротанова, навстречу идущих.
— А-а, Ф.!.. — заголосил Ротанов, разводя руки в стороны, будто для объятий. — Ты до сих пор еще живой?..
— Здравствуй, Равиль, — сухо говорил Ф. — Давно тебя не видел.
— Надеюсь, ты не скучал здесь без папочки? — скривил физиономию Ш.
— Как раз напротив. Это было время мистических развлечений и житейского самоусовершенствования, — нетривиальным своим голосом Ф. говорил.
— Не обращай внимания, — успокоил Ротанова Ш. — Это у него с детства так.
— А что? Ушибли, что ли? — поинтересовался тот.
— Нет. Дурная наследственность и запущенное воспитание, — тут же нашелся неугомонный Ш.
Все трое быстро зашагали по изогнутому бесконечному коридору.
Когда они добрались до автомобиля Ш., будто застывшего и осиротевшего за время отсутствия его седоков, Ф. уступил свое место спереди Ротанову, сам же, переложив несколько мешков, устроился на заднем сидении; так и сидел, с обеих сторон зажатый, и лишь положил локоть на мешки.
— Куда ехать? — спрашивал Ш.
— Прямо, — махнул рукою Ротанов. — Я буду показывать. Вообще-то полагалось бы завязать вам обоим глаза.
— Во-во, мы бы и доехали тогда, — возразил Ш., - аккурат до первого столба.
— Как вы меня отыскали, кстати? — полюбопытствовал Ротанов.
— У нас свои источники конфиденциальной информации. Правда, Ф.? — Ш. говорил и глазом не сморгнув, и бровью не поведя.
— Я бы сказал не источники, — отозвался Ф. — Артезианские скважины рассудительности.
— Справедливое уточнение, — кивнул головой Ш.
— Какие вы оба… — поморщился Ротанов. Но продолжать не стал, промолчал все ж таки. Он сидел с барской небрежностью и с горделивым безразличием эксклюзивного седока.
Ш. выехал на проспект, который на небольшом протяжении был также и набережной, а после углублялся в застроенный полупромышленный массив. Отдельные жилые дома здесь выглядели бельмами; стояли казармы курсантов с плацем, банею и учебными корпусами, и все огражденное бетонным забором. Потом начинался завод с высокой и закопченною трубой красного кирпича. По другую сторону дороги сквер, будто бы даже и живописный, сменился довольно скоро пустырем, вполне отвратительным. Ш. свернул направо, как ему указал Ротанов, здесь потянулись жилые дома, с фасадами обшарпанными и замызганными. Штукатурка никак не хотела держаться на ветхих стенах, и тут же местами обломки ее украшали тротуары. Редкие прохожие попадались на улице, и все шли деревянными и озабоченными походками своими, держась близ стен домов, чтобы не быть забрызганными проезжающим транспортом. Далее улица под острым углом расходилась на две других, Ротанов указал на левое ответвление, и Ш. безропотно свернул туда, куда ему было сказано. Здесь сам черт ногу сломит и голову заморочит, говорил себе Ш., и, пока возможно, уж лучше действовать без размышлений, еще себе говорил он.
— Властям теперь приходится лавировать, — говорил Ротанов, будто в продолжение неоконченного разговора, хотя и не было никакого неоконченного разговора, или, во всяком случае, Ф. о том не было известно ничего. — Вот они теперь и заигрывают с народом.
— Ну а старикашки-то тут при чем? — спрашивал Ш.
— Ну, — развел руками Ротанов, — тоже не совсем бесполезная категория.
— Я не совсем понял, — так же и Ф. вставился в беседу, — куда мы сейчас едем.
— Ко мне пришел твой друг, — немного помолчав и поморщившись от бестактности вопроса, говорил Ротанов, — и предложил мне кое-что купить у него. А у меня нет денег. У меня их вообще нет. У меня их, тем более, с собой нет…
— И Равиль предложил съездить к его земляку, — Ш. говорил.
— Их два брата: Ильдар и Икрам, — пояснил Ротанов.
— Мы едем к Ильдару, — Ш. говорил.
— Хотя я рекомендую вам обоим навсегда потом туда забыть дорогу, — говорил еще Ротанов.
— Что до меня, — Ф. говорил, — то я еще в детстве даже в булочную ходил с компасом.
— Собственно, если ты не хочешь ехать, мы можем высадить тебя, и ты пойдешь пешком, — вставил еще Ш.
Ф. оскалился лицом своим скудным, полупрохладным; он не поверил приятелю своему. Больше всего тот не хочет, чтобы я сейчас вышел, говорил себе он, и всего лишь боится вспугнуть или сглазить желанное и неустойчивое. В сущности, это всего лишь доказательство от противного, от очень противного, от гадкого и омерзительного, Ф. себе говорил.