Ф. со своей стороны наблюдал дощатые бараки, заброшенные постройки из старого почерневшего кирпича. Он хотел бы сидеть вот так всегда и пророчить внемлющим гибель городов, если бы у него только хватило самомнения и сарказма, а без того всякое пророчество иссякнет в отсутствие неслыханного духа озлобления и ярости смерти. И все еще продолжалось и продолжалось их братопрезрительное бодрствование в это нецензурное и неказистое время суток.
Ш. перед собою смотрел будто исподлобья; потом были темные корпуса завода, бетонный забор и ворота из металлический трубы. Насыпь заположилась, и все пути здесь лежат на плоской почве; тепловоз притормозил у ворот, розовощекий старик-охранник скрылся в своей будке, и вот — ворота беззвучно ползут, открывая дорогу тепловозу. Невозмутимый Ш. пристроился в хвост тепловозу, заехал на пути и тихим хладнокровным ходом стал тоже подбираться к воротам.
— Ну а ты куда разогнался? — подошел осведомиться старый охранник. — Пропуск давай.
— Должны были позвонить, — не моргнув глазом, сообщил Ш. Локоть его лежал на опущенном стекле, и сам он был бы весь непроницаем, если бы только не покарябанная физиономия. Скул и горла его небритых уж давно не касалась бритва Оккама. — Фотокорреспонденты мы. Будем снимать про вашу рабочую доблесть.
— Корреспонденты? — усомнился в уме своем полупроснувшемся старик. — А где ж ваши аппараты?
— Мы скрытой камерой снимаем. Так что, ты смотри, и твоя морда может появиться в вечерних новостях, — Ш. говорил.
— Может, вы — эти… какие-то нарушители? — спросил еще старик.
— Созидатели мы, созидатели, — недовольно возразил Ш. — Мы оба — креативные соратники.
— Обратно так просто не выедешь, — хохотнув, отвечал охранник вослед незаметно проехавшему ворота автомобилю.
Ш. вывернул руль и выбрался на асфальт. С легкостью обогнал изошедший в пустом пыхтении тепловоз и свернул в другой проезд, где по пандусу шли двое рабочих ночной смены. На путях под разгрузкой стояла вагонная секция, несколько рабочих в клубах тумана от дыхания их выволакивали стеклянные бутыли с кислотой в плетеных корзинах и тут же ставили их на поддоны. Посреди неказистой стены цеха в двух местах чернели бездонные зевы раскрытых ворот. Ш. молчал, а Ф. не сиделось на месте в новом смирении мысли его. Выскочил из машины и шагает рядом, будто бы ведя ту на поводке.
— Вэна Клайберна не видел? — спросил он какого-то заморенного рабочего, курившего тихий свой табак.
— Он и правда сегодня в ночную, — без всякого усердия согласился рабочий.
— Дурак ты, — возразил Ф., удаляясь, — это и без тебя знаю.
— Шагай, шагай, — бормотал Ш., исходя в себе самом саркастическим своим норовом.
За кислотным цехом Ф. повернул, и автомобиль Ш. за ним следом. Высоко над головою трубы в тепловой изоляции тянутся, и в иных местах подтекает из труб что-то жидкое и невыносимое, только раздирая легкие удушливыми испарениями вблизи прохудившихся мест. Ш. наблюдал за скверной барсучьей походкою Ф., прибавившего шагу, он только приторную слюну свою сглатывал, которой был полон его неутомимый рот; жизнь его, возможно, приснилась ему и продолжала сниться, и ничего нельзя было поделать с ее ежедневными кособокими наваждениями. Ш. наблюдал, как Ф. говорил с кем-то, и хмурые собеседники его указывали — один в одну сторону, другой — наперекор первому. Ф. презрительно слушал, потом не дождавшись окончания разговоров, зашагал к машине.
— Ну что там? — навстречу приятелю высунулся Ш.
— Сам бы поразговаривал с этим сбродом, — с раскатистою неприязнью своей Ф. говорил.
— А ты на что?! — огрызнулся Ш., но из машины вылез послушно.
— Туда показывали, — неопределенно махнул рукой Ф., будто бы пренебрежением своим оправдываясь.
— И что там? — Ш. говорил.
— Вроде, Вэн Клайберн еще с вечера на бойлерную собирался.
— В задницу поцелуй своего Клайберна, — возражал Ш.
— Новый поворот темы! — усмехнулся Ф. своей сухою усмешкой, единственной из арсенала его нетерпения.
— Да пошел ты! — прикрикнул Ш. безразлично и после зашагал куда глаза его не глядели. Ни слова, ни полслова о жизни своей и сомнении не позволял он теперь себе; еще, возможно, мгновение, и он будет одною ногою в тоске, ощущал этот сатирический пешеход; он всегда был на стороне смерти и всех ушедших, и потому не мог позволить себе даже крупицы разумного и основательного. Ш. не оглядывался, Ф. немного помедлил, но все же пошел за ним следом. Ш. это было все равно, он не хуже приятеля своего мог разговаривать с любым потрепанным пролетарием.
Оба зашли они в цех с ртутным ядовитым воздухом и гулом огромных химических машин. В темном углу цеха рядами составлены были сотни бутылей, полные густого маслянистого реактива, двое рабочих с их тяжелым нетрезвым усердием тащили тележку, груженую мешками с сероватым порошком, и Ш., мимо проходя, потрогал рукою мешки. Трудовой люд провожал обоих приятелей своим осовелым взглядом; очень уж странным казалось такое неурочное явление.
— Он может быть в той конторке, — прокричал Ф., догоняя своего фальшивого собеседника.
Ш. равнодушно проследил указующее движение его пальца.
— Сам станешь, — говорил он, — глаголом жечь его задницу.
— Что ж ты Клайберна не знаешь?! — возразил Ф.
Ш. ботинками загромыхал по железным ступеням, устремившись своим безмолвным мускулистым телом к дощатой конторке. В целом, он примирился теперь с невооруженной душою своей и сомнениями.
9
Голова комиссара болталась, то и дело припадая сонной щекой к груди Неглина. Тот старался отстраниться, но деваться было некуда. Кузьма дремал с приоткрытым ртом, но временами просыпался и тогда иронически косил глазом в сторону комиссара и Неглина. От Кота все еще пахло съеденной ветчиной, и Неглина подташнивало от голода и отвращения. Он жалел уже о своем вечернем рвении, когда на глазах у Кузьмы и комиссара он был настоящим бойцом.
— Блаженны нищие духом, — для чего-то подумал он, впрочем, те, может быть, вовсе и не были блаженны, за это он не мог вполне поручиться или, возможно, он и не подумал — словом, все было не слишком определенно. Все, происходившее, будто писалось на черновике, будто бы оно еще рассчитывало на грядущего каллиграфа, умеющего построить и организовать все случайное и недостоверное. Ему показалось, что он провалился в какой-то коридор, где его престарелая и тихая мать доила козу своими заскорузлыми пальцами, и козу звали, он это точно вспомнил, как и сестру его старшую — Машкой, Машей; он еще хотел подойти к матери в порыве безрассудства и точности, ибо его все же лукаво поманили пронзительным звуком мультивибратора, но не успел и проснулся.
— А вы почему ничего пожрать не припасаете? — говорил комиссар со своими желчной усмешкой и тонким ядом бледного голоса.
— Нет, ну хорошо, Борис, во сколько тебе на совещание? — непокорно мотнул головою длинноволосый.
Неглин ожидал еще какой-нибудь перепалки, но выспавшийся комиссар был не в пример прежнему дружелюбнее.
— Тоже хочешь сходить? — осведомился комиссар.
— Да нет, я так, — возражал беззастенчивый и осмотрительный Кузьма.
— В десять тридцать, — отвечал комиссар.
Ответ сей повис в воздухе, Кузьма погрузился в раздумья, Неглину же сказать было нечего, от него никто и не ждал слова. Казенный их дорожный снаряд, потихоньку выехав на асфальт, подбирался все ближе к городу, расталкивая опадающий туман, предрассветную невесомую морось и весь прочий ортодоксальный скарб приближавшегося утра.
— Что бы ты ни говорил, Борис, — осторожно начинал Кузьма, — есть у меня на примете пара цыган, которых вполне можно было бы…
— Да ведь не лошади пропали! — сварливо говорил Кот. — Как ты это все объяснить можешь? Пропали ведь не лошади!
— Причем здесь лошади?
— Вот и скажи это шефу, — отозвался комиссар.
— Можно подумать, меня туда приглашают.
— Посади свинью за стол — она и ноги на стол, — возражал комиссар со своей неприятной крапивной насмешливостью.