— Я слушаю вас, — голос женский, знакомый и привлекательный, быть может, но теперь Ванду передернуло от этого голоса. — Говорите же!.. Слушаю!..
— Лиза! — крикнула Ванда. — Черт тебя побери, Лиза! Кто ты такая?! Ты слышишь меня?
Миг узнавания. И тон меняется, тон теплеет, одушевляется и еще черт знает что происходит с тоном.
— Ванда. Что с тобой?
— Кто ты такая? Что ты играешь мной и всеми нами, будто куклами?! Чего ты добиваешься? Зачем тебе это все? Зачем тебе мы?
— Ванда, — сказала Лиза, — я рада, что ты все-таки согласилась с моим предложением.
— Черт побери! Ты можешь как-то повлиять на то, что происходит? Ты можешь изменить то, что происходит?..
— Могу, — сказала Лиза.
— Почему вокруг меня так много происходит всякого?
— Ничего страшного. На тебя всего лишь обратили внимание. Ведь ты же этого хотела?
— Что?! Кто обратил внимание? Что я должна делать? Скажи! Что? — кричала Ванда в телефонную трубку.
— Все очень просто, — спокойно сказала Лиза. — Тебе нужно одеться и спуститься вниз. Тебя никто не тронет. А на улице тебя ждет автобус, он тебя отвезет, куда нужно. Совсем немного, как видишь.
— А остальные?.. А наши ребята?.. Как же остальные? Ведь для выступления нужны и они!..
— Ты не поняла, Ванда. Все они давно уже в автобусе. И ждут только тебя, — говорила Лиза.
Ошеломленная женщина молчала минуту.
— Лиза, — наконец говорила она. — Но ты ведь сказала, что выступление завтра… Что-то изменилось?
— Извини, Ванда, — ответила только та. — Но ты забыла, что завтра начинается в двенадцать ночи. Ты еще взгляни, пожалуй, на часы, родная моя, хорошая моя, — сказала ей Лиза.
Машинально Ванда глаза перевела на часы стенные в форме избушки, висевшие высоко над диваном.
Было уж двенадцать, всего без пяти минут.
— Ну что, Ванда, ведь ты же будешь умницей? — спросила Лиза. — И ты ведь не будешь сердиться на меня? Ты никогда не будешь сердиться на меня? Не так ли? Скажи мне, ведь правда?..
Женщина не ответила.
28
Ш. сбил по дороге собаку, одного из бездомных псов, что собираются теперь в стаи, лазят по помойкам, дерзко выпрашивают куски у торговцев мясом, ловят мелкую живность и птиц, нападают на людей. Он не остановился, он не думал останавливаться, он был в ярости, он почти не видел дороги и не разбирал ее. Мендельсон сидел рядом, он был в тяжелой, мутной дремоте, голова его запрокинулась и билась поминутно о подголовник сиденья. Быть может, в мозгу его выпуклом, в полусферах свинцовых разыгрывались теперь небывалые страсти по Морфею. И сны, возможно, являлись ему посреди землистой дремоты его, но замысловатые и небесспорные. Наконец, он вздрогнул и выпрямился.
— Куда мы едем? — с мрачною неуверенностью Мендельсон говорил, только все по сторонам озираясь.
— Туда, где счастье подают лошадиными дозами, — сухо ответствовал Ш.
— Бог, истина, счастье. Обозначения есть, обозначаемое отсутствует, — Мендельсон возразил.
— Черт побери! — заорал Ш. и по колесу рулевому кулаками ударил. Кипяток был в груди его, уголья жгли утробу его, гнев воспалял кожу его и нервы его сверхъестественные.
— Что такое? — заботливо спрашивал Феликс.
— Если они не хотят, чтобы я был, я и не буду! — говорил Ш. в раздражении.
— Нет, отчего же? Будь, пожалуйста…
— Если все — такие уроды и недоноски, так я не собираюсь быть посредником в их низостях. Я само… устраняюсь.
— Верно, — согласился покладистый Феликс. — Мы уходим из их мерзкого сообщества.
— Скоты! — крикнул Ш.
— Дерьмо! — крикнул Феликс.
— Ублюдки!
— Подонки!
Автомобиль остановился. Улица узкая, затрапезная была или переулок зашмыганный, Ш. этого места не знал, вообще же об этом районе представления у него были самые общие. Впрочем, это было ему все равно; бензина в баке еще оставалось достаточно, и ехать он мог даже и наугад, едва выбирая умом своим нетрезвым иные немыслимые бездорожья.
Вдруг лицо Ш. исказилось усмешкой бесплодной и безнадежной, как это бывало иногда у него одного, и только у него одного.
— Я жду от Бога извинений за то, что жизни моей удивительной Он легкомысленно положил предел, — выкрикнул еще Ш. Впрочем, он споткнулся по дороге, и конец фразы его сбился в нетрезвом диминуэндо. — Это просто ни в какие ворота не лезет… — бормотал еще он.
— Ну, это уж ты преувеличиваешь, — удивился Мендельсон.
— Что?! — возмущенно говорил Ш.
— Как тебе будет угодно, — поспешно говорил Феликс.
— У нас еще что-нибудь есть? — спрашивал Ш.
— У нас давно уже ничего нет, — возразил Феликс. — Разве ты забыл?
— Как давно? — спрашивал Ш.
— Полчаса, — ответил Феликс.
— Плохо! — Ш. говорил.
— Мне завтра рано вставать.
— Какого черта? — возмутился Ш. — Мы так давно с тобой не виделись!
— Меня ждут дети, — твердо говорил Мендельсон. И после усилия такого взгляд его затуманился.
— Какие еще дети?! — крикнул Ш. недовольно.
— Мои дети. У меня завтра первый урок.
— Не говори мне ничего про детей, — попросил Ш. — А то мне, может, снова станет плохо.
— Ты не прав. Дети хорошие. Только ужасные сволочи. Еще маленькие… подростки… но уже такие сволочи!..
— По-твоему, сволочи вырастают из ангелов? Большой человек — большая сволочь, маленький человек — маленькая сволочь, — Ш. говорил.
— Твоя правда, — согласился Мендельсон. — Мое несчастье в том, что я веду старшие классы.
У Ш. во рту было гадко, как никогда; возможно, они всего лишь остановились на полдороге, как и все в этом мире остановилось на полдороге, а останавливаться не следовало бы, сказал себе Ш., но откуда и куда была эта дорога, или половина ее, он не знал и ответа для себя не искал.
— Феликс, ты в эйфории? — единственно спрашивал он.
— Эйфория зависит не от качества напитков, но от душевного содержания, — поразмыслив, отвечал Мендельсон.
— Великолепно сказано! — согласился Ш.
— Но ведь ты спросил с целью? — спрашивал Феликс.
— С какой я мог спрашивать целью? — спрашивал Ш. с некоторым внезапным недоумением, которое поднялось у него из глубины гортани или, положим, адамова яблока или иных надсадных недр. Подобным недавней тошноте было его нынешнее недоумение. И вот еще: как и у всех людей у них был велик, а теперь и более еще возрос, аппетит к пошлости.
— Возможно, ты хочешь еще выпить, — осторожно предположил Феликс. — Если я, конечно, не ошибаюсь…
— Возможно, я хочу еще выпить, — действительно согласился Ш. Согласие его было, будто мыльный пузырь, зыбкое и ненарочитое, в любое мгновение могло разрушиться его согласие. — А ты разве нет?
— У меня дети… Они ждут.
— К черту детей! — крикнул Ш. — Ненавижу детей! Ты понял? Из них вырастают сволочи!
— Зачем они вырастают?
— Это ты меня спрашиваешь, зачем?
— Можно подумать, это я их выращиваю, — покоробился Мендельсон.
— Этого я не говорил, — говорил Ш.
Потом повисла пауза, тяжелая, хмельная, во время которой оба они грузно размышляли — каждый о своем, и вместе им было не сойтись в их тягостных и бесцельных размышлениях.
— А у тебя еще есть деньги? — спрашивал Феликс.
— Если б я не связался с одним подонком… о котором я не хочу говорить… — раздраженно возразил Ш. — А у тебя нет?
— Мало.
— Мало, — повторил Ш.
— Возможно, я даже знаю, кто этот подонок, — сказал Мендельсон сочувственно. Или это Ш. только показалось.
— Эй, ты мне не сочувствуй! — крикнул он.