— Я поняла, — тихо сказала Лиза.
— И только когда мы освоим такого рода эстетику, тогда можно уже выходить на жанровые сцены.
— Я объясню это Антону, — еще сказала Лиза.
— Вот-вот, надо всем это объяснить и хорошенько усвоить самим.
— Все будет исполнено в точности так, — сказала Лиза.
— Вот и хорошо, — сухо говорил Хозяин и снова стремительно зашагал в сторону выхода. — Кстати, гости уже собираются на праздник, а мы еще не одеты, — бросил он еще на бегу.
Лиза и охранник шагнули за Хозяином следом. Из черного дверного проема тянуло сквозняком, влажным и болезнетворным, как будто бы поблизости начинался подземный ход, длинный и путанный.
Никитишна, бледная и напуганная, отделилась от стены. Они с Антоном переглянулись, и старуха заметила на лбу и на висках у Антона тончайшие бисеринки пота. Она, впрочем, и сама выглядела не лучше. Или даже наверняка хуже; возраст проклятый! возраст ни для кого не подарок!.. Кто в нелепом и несчастном своем недомыслии считает, что возраст — подарок? Скоты, скоты!..
30
Психологи переглянулись. Гальперин остановил фургон, была улица темная, глухая и пустынная, и оба они, не сговариваясь, вылезли из кабины. Помочились оба по разные стороны фургона, будто стеснялись друг друга, будто церемонились один перед другим, а потом уж занялись делом.
Гальперин раскрыл двери фургона, и в мутном его сумраке, в глубине, они увидели жидко блеснувшие на миг белки глаз философа.
— Выходи! — скомандовал Иванов.
Нидгу вылез из фургона и тревожно оглянулся. Впрочем, оглядывайся не оглядывайся — никого вокруг не было!..
— Ну вот мы на тебя сейчас поглядим, — весело сказал Гальперин. — За просмотр денег не берут.
Что было сказать на это? на это сказать было нечего, философ и промолчал; невзирая на его высокую вербальную одаренность, все равно промолчал. Глаза его были в беспокойстве, зрачки и ресницы его трепетали.
— Ну, давай! — сказал Иванов.
— Что? — осторожно спросил философ.
— Как что? — удивился Иванов. — Ты ведь философ?
— Философ, — обреченно согласился тот.
— Вот, — хохотнул Иванов. — Мы — психологи, ты — философ. Братья по разуму, можно сказать.
— Давай! Философствуй! — подсказал ему Гальперин.
— О чем?
— А тебе, что, обязательно нужно о чем-то? — спросил Иванов.
— Да, — сказал Нидгу. — Мне нужно превентивно отрефлектировать амплитуду и модус моего самопроизвольного дискурса.
Психологи снова переглянулись, на сей раз с некоторым неудовольствием.
— А ты понимаешь, что, может быть, со смертью своей беседуешь? — спросил Гальперин.
— Понимаю, — отвечал тот.
— И что же, выводов-то не хочешь сделать? — поинтересовался Иванов.
— Я стараюсь.
— Плохо стараешься! — прикрикнул Гальперин.
— Прошу вас: дайте мне какую-то тему, — сказал Нидгу поспешно.
— Тему? — задумался Иванов.
— А вот хоть о смерти своей можешь, — посоветовал Гальперин.
— Да, — согласился Иванов. — Это хорошая тема. Актуальная.
— Я много размышляю о смерти, — начал философ. — И даже не в том дело, что я пытаюсь осознать свое «я» — задача, строго говоря, неразрешимая, но вообще: смерть субъекта, его физическое и ментальное пресечение — есть тема, чрезвычайно актуальная в философии.
— Так, — удовлетворенно улыбаясь, закивал Гальперин.
— Нетрудно увидеть, что между физическим распадом, смертью интеллекта и кончиною духа даже не зазоры, но — пропасти, три пропасти.
— Две, — поправил Гальперин.
— Он прав: три, — поправил Иванов товарища своего.
Гальперин посчитал на пальцах и согласился.
— Можно с определенною мерой точности проследить биохимические процессы, протекающие после физической смерти тела, — продолжил меж тем философ. — Некоторое представление о жизни разума после кончины дают рассказы воскрешенных после клинической смерти. Хотя в какой мере можно доверять этим психическим феноменам — тоже еще вопрос. Но как осознать, что представляет собой после смерти чистый человеческий дух, что представляет собой чистая эмоция? Здесь-то мы вступаем не только в область неизведанного, но и принципиально неразрешимого и непознаваемого. То, что невозможно понять, возможно опоэтизировать; понятие вытесняют слова, порой не совсем адекватные, порой не слишком вменяемые… Поэзия только способствует расширению зоны небытия. Она сродни поезду, случайно затесавшемуся на станции в соответствии с прошлогодним расписанием.
Иванов заскучал, лицо его сморщилось, будто сушеная фига. Гальперин тоже пожал плечами в недоумении.
— Смерть нам дана, как нечто маячащее всегда впереди, и до тех пор, пока мы не перевалили через этот роковой хребет, смерть остается нашей, мы — собственники будущей смерти, но не способные ни прикоснуться к ней, ни потрогать ее рукой, ни взыскать с нее дивидендов. Умерший утрачивает собственность, так ее и не заполучив. Зато собственность мгновенно и безвозвратно переходит в чужие руки — близких покойника, его домочадцев, его современников.
— Слушай, что это вообще такое? — раздраженно спросил Иванов.
— Не знаю, — снова пожал плечами Гальперин.
— Если умирает знаменитость, смерть ее тут становится объектом охоты вожделеющей толпы, смерть приватизируется репортерами и газетчиками. В результате необходимая для благородной смерти тишина уходит, улетучивается, а таинство затаптывается. Смерть — важнейшая функция существа и вообще — мира, важно лишь исполнить ее с достоинством.
— На колени! — негромко вдруг сказал Иванов.
Нидгу потоптался немного на месте и опустился на колени.
— Вот, — сказал Иванов. — Тебе хорошо на коленях?
— Нехорошо, — сказал Нидгу. — Или не очень хорошо… Но если надо, я готов, конечно… — поспешно поправился он.
— Целуй руку, — сказал Гальперин и протянул философу свою ладонь тыльною стороною.
Философ, оставаясь на коленях, послушно шагнул к Гальперину, и приложился губами к его руке.
— И мою, — сказал Иванов. — Смотри не обслюнявь!..
Философ поцеловал и ему руку.
— Картина: «Философия, целующая руку Психологии», — сказал Гальперин.
— Психология, безусловно, выше, — сказал Иванов.
— В этом не может быть никаких сомнений, — подтвердил Гальперин.
— Так? — спросил Иванов философа.
— Так, — сказал он.
— А почему? — спросил Гальперин.
— Психология — наука о человеке, а человек — царь природы, — поспешно говорил философ.
— В машину! — скомандовал Иванов.
Философ, не веря своему спасению, на коленях устремился к фургону, потом неловко запрыгнул в него и затих в глубине фургона. Гальперин захлопнул за философом дверь.
— Нет, — причмокнул Иванов, когда оба они уселись в кабине. — Казимир все-таки был лучше.
— Разве чурка способен сделать хороший подарок? — только и отозвался ехидный Гальперин.
Недюжинное сословие его и оголтелое внутреннее содержание нашептывали ему его эксклюзивные риторические вопросы.
31
— Спишь?! — недовольно бросил генерал Ганзлий, гневною походкой шагнув мимо дежурного.
Тот не спал, разумеется; со стороны генерала была одна лишь напраслина, но разве ж начальству укажешь?!
— За время моего дежурства!.. — испуганно вытянувшись, стал рапортовать офицер. Но генерал уже шагал по лестнице вверх.
— Здесь начальник управления, — негромко говорил дежурный в телефонную трубку. — Встречайте.
Ганзлий шел по коридору, а навстречу ему уже спешил комиссар Кот. — Генера-ал!.. — осклабился Кот. — Такая честь! Рады, рады всегда!..
— Доложили? — буркнул генерал.
— С самыми искренними намерениями, — не стал отнекиваться комиссар. Он глядел и не глядел в лицо генерала, в его красные, слезящиеся глаза, налившиеся теперь мутною нетрезвой яростью.