— Кто ты? Зачем ты убил моего мастера? — удивленно спросил человек. Он взирал на теперешнее занятие Ф. без гнева и злости, но скорее с недоумением.
Ф. не стал отвечать; защититься ему было нечем, кроме, возможно, презрения своего мимолетного. Он не захватил даже скальпеля с места побоища, и жалеть об этом было уже поздно, да и чем бы теперь мог помочь ему этот предмет?! Он отвернулся и продолжил возиться с очередным сопляком; Ф. обессилел, и ему все труднее и труднее было поднимать всякого нового ребенка.
— Я очень любил моего мастера, — сказал еще человек. — Где мне еще найти такого? Ты плохой человек, ты убил моего мастера, ты украл чужой пистолет, ты украл товар на химическом заводе. Я наблюдал за тобой. Из-за тебя пострадали многие люди. Мне, пожалуй, придется тебя наказать. Сейчас я тороплюсь, а иначе бы я тебе объяснил, какой ты плохой, какой ты мелкий человек. Хотя, думаю, что ты этого все равно никогда не поймешь. Ты слышал меня?
Ф. напрягся, он ожидал выстрела во всякое мгновение, испарина ледяная была на висках его и между лопаток его.
— Вот, Ф., и пришел день твой последний, — сказал себе он; впрочем, это-то знал он давно, и в этом не сомневался. И снова был шум сзади, вроде, дверь захлопнулась там; Ф. не выдержал и обернулся. За спиной у него не было никого.
Детей оставалось всего двое: сопляк и соплячка, и Ф. не колебался.
— Ну, что, — сказал он. — Настоящие сопляки всегда пропускают даму вперед, не так ли?
Мальчишка кивнул головой, а понял он или нет, что сказал ему Ф., осознал или нет — неизвестно.
— Давай, давай, дама!.. — сказал еще Ф. губами бескровными, помертвевшими, проталкивая девчонку в отверстие под потолком, она трусила, упиралась, но он все-таки справился.
— И меня!.. Меня!.. — испуганно прошептал мальчишка. И даже, пожалуй, как-то слишком испуганно он прошептал. Этому-то испугу и удивился Ф.
Он обернулся. Возле двери стоял человек черноволосый, небритый и неприязненно смотрел на Ф.; возле двери стоял Икрам.
Ф. подтянул мальчишку на табуретку.
— Ну вот так, вот так!.. — пробормотал он. На Икрама он больше не глядел.
— Зря ты это, — сказал Икрам, доставая пистолет.
— Подожди, — попросил его Ф. Он набрал полную грудь воздуха, до боли в ребрах и в боку набрал воздуха, и стал поднимать мальчишку.
— Я работаю, а ты только пакостишь, — сказал Икрам.
— Я знаю, — сказал Ф. — Но этого больше не будет. — Словно смирение слышалось в голосе Ф., в тихом голосе Ф.; но у него теперь всего лишь не было сил ни на ярость, ни на безразличие.
Мальчишка испуганно оглядывался на страшного дядьку за спиной и не сразу схватился руками за края отверстия, к которому его подталкивал Ф…
— Конечно, — сказал Икрам.
— Еще чуть-чуть, — прошептал Ф.
Мальчишка наконец ухватился за пыльные кирпичи, стал подтягиваться, Ф. перехватил его за щиколотки и стал выталкивать; это было медленно, нестерпимо медленно, будто вся жизнь столпилась здесь, в одном этом движении Ф., и он, Ф., был виновен пред своей жизнью, виновен своею медлительностью, виновен своими недомыслием и неизобретательностью; вся его жизнь была здесь, замысловатая, бесполезная и бесцельная. Хотел ли он другую, хотел ли он что-то переменить в нынешней, хотел ли прожить все, ему однажды отпущенное, с достоинством, не спеша, — Бог знает. Впрочем, и поздно уж было.
— Нет, — сказал Икрам. И выстрелил.
Ф. пошатнулся, его швырнуло на стену, но он выправился, стал поворачиваться, но это движение оказалось слишком мучительным для него, Ф. сполз с табуретки железной, хотел взяться за нее рукой и держаться за нее, стоять и держаться, но в глазах у него потемнело, табуретку он потерял, схватился за воздух, потом лихорадочно шарил рукою вокруг себя в поисках хоть какой-то опоры и ничего не находил. Что-то такое он должен был запомнить или, наоборот, вспомнить, но сейчас это было уже не важно. И тогда он простонал коротко и мучительно, хотел сказать что-то, но не смог; и лишь, вздохнув напоследок своею грудью горящей, больною, мертвеющей, упал навзничь.