В Лонгшане приходилось прибегать к всевозможным уловкам, чтобы не наткнуться на красавицу Аниту Фуа, урожденную Поржес, законную супругу Макса, графа Фуа, владельца конных заводов в Барбевиле в Кальвадосе. Ни он, ни его жена не здоровались с незаконной брата, маленькой Орланди с огромными миндалевидными глазами. Они обвиняли ее в том, что она его «совратила».
А на ипподроме в Монпелье…
Та же картина, но на сей раз следовало не попадаться на глаза отцу Боба д’Эспу и его грозной матери, графини д’Эспу, в каждом письме писавшей сыну: «Твоя шлюха сведет меня в могилу…»
А в Виши…
Какой приходилось делать крюк, чтобы Адриенна не повстречалась с разгневанными владельцами замка, сын которых стал ее любовником.
Ибо по возвращении из Египта Адриенна сделала свой выбор.
Из трех поклонников, предлагавших ей путешествие по Нилу, двое — Жюмийак и Бейнак — по собственной инициативе сняли свои кандидатуры в пользу самого молодого из них, их общего протеже, которому Адриенна раз и навсегда отдала свою благосклонность. Это можно было предвидеть… Более неожиданным оказалось то, что речь зашла о женитьбе.
Родители тут же высказали свое мнение.
Потоки материнских слез: «Ни за что, пока я жива». Окончательный приговор отца: «Это, должно быть, горничная навеселе».
Поэтому, прячась и скрываясь, любовники из Виши и любовники из Монпелье выжидали.
Вы думаете, такое можно забыть? Можно забыть, как отводили глаза, как пожимали плечами? Это было жестокое время, Прекрасная Эпоха для других, странное прошлое, о котором Габриэль вспоминала с горечью, когда через пятьдесят лет в Трамбле под устремленными на нее со всех сторон взглядами она смотрела, как мчится галопом ее лошадь Романтика, как побеждает ее жокей Ив Сен-Мартен в красных куртке и шапочке.
III
Прекрасная Эпоха. Для кого?
В двадцать шесть лет Габриэль плохо знала Париж.
Можно ли знать город, который видел только мельком? Скачки, военные парады, велосипеды, кружащие по Зимнему велодрому, — таковы были основные развлечения, предложенные ей Этьенном. Если добавить к этому несколько больших универсальных магазинов, и самый удивительный среди них, «Прентан», вызывавший ее восхищение, — здание из железа и стекла, которому было столько же лет, сколько и ей, — вот примерно и все, что в ту пору знала о Париже Габриэль.
Она совершила несколько автомобильных вылазок. Леон де Лаборд, лучший друг Этьенна, иногда предоставлял в распоряжение банды всадников свою машину. Это был красный автомобиль типа купе, с кузовом от Шаррона, радиатор надо было постоянно заливать. Но ни разу эта машина не отвезла Габриэль туда, куда ее манило: в Ледовый дворец, в Булонский лес в день конкурса на самый элегантный туалет, в Голубиный тир, туда, где, если верить газетам, и проходили главные события.
Спеша прибыть на ипподромы, куда их призывали обязанности, Этьенн и его друзья подъезжали только к предместьям Парижа, после чего огибали столицу, и Габриэль замечала лишь самые невыразительные ее детали: Венсеннские ворота, ворота Сен-Клу, площадь Республики, успевая увидеть похожего на пуделя льва, приглядывающего за жалкой статуей, а у ног толстой дамы — унылую, словно ночной горшок, урну, олицетворявшую Всеобщее избирательное право. Габриэль с трудом верилось, что это и есть Париж.
Чаще всего они пользовались поездом. Друзья Этьенна, реваншисты, шовинисты и ура-патриоты, считали своим долгом каждый год присутствовать на параде 14 июля.
Это было традиционное развлечение.
То, что генерал Пикар, военный министр, упал с лошади, объезжая войска, казалось Этьенну и его друзьям событием, бесконечно более важным, чем падение Клемансо. На это событие маленькая группка наездников едва обратила внимание.
На обратном пути Этьенн и его приятели, расстелив одеяло, играли на коленях в карты до прибытия поезда на компьенский вокзал. Они постоянно стремились выразить презрение по отношению к образу жизни старшего поколения. Мягкие шляпы, сдвинутые на затылок, прекрасный английский твид, изысканная небрежность — тем самым они заявляли о своем неприятии чопорной элегантности отцов, посещавших ипподромы в пристежных воротничках и галстуках с пластронами, в монокле, с тростью и гвоздикой в петлице. Между ними не было ничего общего.