Кому: Тюрикову Сократу Парменидовичу, город Ярославль, улица Статных Оккультистов, дом 8, квартира 88, 150840.
Привет-привет!
Что-то мне подсказывает, что весточки от тебя не дождусь. С чего бы, собственно, тебе мне писать?
В Казани всего третий день. Само собой, не обвыкся. Знаю, тебе интереснее, какая у города душа, какие о нем сложены мифы и легенды, что особенного в архитектуре. Об этом я умолчу, чтобы тебя подразнить. Приезжай и увидишь. Сварю тебе кофе — с имбирем и корицей, как ты любишь.
Если вкратце, мои дела так: первый день — бегал и разруливал, второй — пил и прокрастинировал, сегодня — выбрался в исторический центр, как всякий культурный человек. В местном театре ставят Шекспира на татарском языке, прикинь? По отзывам критиков, постановки солидные, не какие-нибудь школьные спектакли, где пресные Самоделкины из-под палки участвуют в постыдном зрелище. Здесь Шекспир так Шекспир. Обстоятельный. И зал полный.
А еще я брал напрокат лодку на озере Кабан. Как в нашу вторую встречу, в Царицынском парке. Твое лицо в тот вечер освещал лунный свет, все было торжественно и искристо, прямо как в английских романтических балладах. Никогда не забуду, как моторка с серфером на тросе проносилась невдалеке, образуя волны. Я чувствовал себя, как танцор средних талантов, под которым вдруг зашевелился ковер, заставляя нервно перебирать ногами.
Я не люблю выискивать символы вокруг: во-первых, это ведет к шизофрении, во-вторых, повсюду море знаков, противоречащих друг другу. И все же случай с волнами дал ясное понимание того, что всегда будут силы, способные тебя сокрушить. Меня поставили перед выбором: либо смириться с превосходящей силой, фанатично уверовав в Того, Кто ходит по воде, либо брать на себя ответственность за тех, кем дорожишь, и бороться за них. Я твердо выбираю второе, пусть этот выбор приводит к поражениям. Не сегодня уступим, так завтра. Волны большие, мы крохотные, поэтому мы должны быть готовы к тому, что в любую минуту нас опрокинет. Не по чьему-то злому умыслу, а из-за общего движения жизни.
В тот вечер в метро я был уверен, что во всех пассажирах есть что-то неповторимое, мысленно наделял их сверхъестественно положительными качествами. К каждому хотелось подойти, чтобы спросить, правда ли, что за всякое, даже мимолетное, счастье нужно расплачиваться? За всякое счастье, пусть многие не увидели бы в нем ничего необыкновенного, пусть ты и не поведал об этом счастье никому.
Спросить я не решился. Они бы не сказали: «Это неправда. Тебе показалось. За счастье не расплачиваются». Они бы сказали: «Ты пьян, мистер Джонс, ты пьян. Все получают частичку прекрасного, но ты не вправе никого винить, когда прекрасное ускользает. Это как идти против смерти. Ложись спать, мистер Джонс».
Сижу ностальгирую, а завтра мне на службу. Ты не поверишь, я устроился в школу. Никаким не охранником, не смешно. Директора зовут Марат Тулпарович, и никакой он не француз и не революционер. Сложно сказать, как мы с ним сработаемся. Задачи-то у нас противоположные: он призван поддерживать общепринятые устои, моя воля — расшатывать их. В его интересах — сплотить паству, в моих — вывести породу, привитую от конформизма. У него широкие полномочия, у меня — молодость и задор.
Как ты?
Насчет кофе я не шучу.
Живопись
В первый день он красил.
Роман явился в школу в 8:40, за двадцать минут до начала рабочего дня, за что получил сдержанную похвалу от Елены Витальевны. Секретарь сообщила, что Марата Тулпаровича еще нет, и предложила новичку ознакомиться с кабинетом русского языка. Старушка-вахтер, оторвавшись на минуту от дачно-огородного еженедельника, объяснила, где брать ключ и как расписываться в служебном журнале.
Удивляясь, какой прок в советах для садоводов, когда дачный сезон близится к завершению, Роман поднялся на четвертый этаж. В конце длинного коридора высилась стремянка, на полу и подоконниках осела зримая строительная пыль. Эталонное безмолвие. Идея заговорить вслух воспринималась как покушение на мировой порядок.
Убранство класса соответствовало представлениям о Среднестатистическом Кабинете Русского Языка и Литературы. Зеленая доска, парты в три ряда, портреты великих и образцовых, два шкафа. Первый — канцелярский, почти новый. Второй — платяной, дряхленький и покосившийся влево. Будет леваком, коммунистом. Из пластикового ведра в углу торчала деревянная швабра. Стрелки электронных часов над доской застыли на половине третьего. Информационные стенды пустовали, если не считать приглашения на масленицу и буклета, завлекавшего в автошколу.