- Столько же скорбят евреи, правда, Ронит? Месяц?
Я не хотела вдаваться в подробности, поэтому просто сказала:
- Да, месяц.
И все, сделано. Кажется, у того, что ты спишь с боссом, правда есть преимущества. Я купила билет. Пока что все просто. Будто планируешь отпуск.
До тех пор, пока не поступила нерешаемая, непреодолимая, неминуемая проблема: что надеть. За восемь часов до отлета я стояла перед шкафом, все еще в поисках. Я выбирала длинные юбки. У меня их было тринадцать, но все были неправильные. На половине были разрезы – невозможно. Большинство других были слишком узкие и облегающие. Абсолютно невозможно. Так что я осталась с серой юбкой, которую я иногда ношу по дому, когда чувствую себя обрюзгшей.
Дальше что, рубашка? Вытащив каждый предмет одежды в моем владении, я обнаружила, что имею больше трехдюжин рубашек и блузок, включая восемь белых. Но не было ни одной, что застегивалась у самой шеи, и рукава которой были до запястья. Свитера, опять же, были облегающими. В конце концов, я нашла синюю водолазку, свободную и мешковатую, валявшуюся в углу шкафа.
Я примерила этот наряд и стояла, глядя на себя в зеркало. Я не могла это надеть. Не только потому что я выглядела, как фотография в журнале с пометкой «до», но еще потому, что я совершенно не была похожа на них - этих фрум, уважаемых женщин, которые ездят на Вольво от «Кошер Кинг» до школы «Бейс Яков». Я была похожа на несчастливую пародию на них.
На какой-то момент я серьезно задумалась о том, чтобы поехать на метро в Бруклин и купить себе новый гардероб: платья-сарафаны, свободные рубашки с длинными рукавами, бархатные обручи для волос, белые колготки и коричневые туфли со шнурками. Я даже подумала купить шейтел - парик, светлый и с челкой, такой, какие многие женщины носят на праздники – тогда я могла бы прибыть в Лондон и притвориться, что я замужем. Я могла бы изобрести детей: Брейнде, Ханале, Исроэль и Меир. Я оставила их со своим мужем, Аврами Мойше, в Краун Хайтс. Да, сказала бы я, я работаю логопедом, а Аврами Мойше, конечно, учит Тору. Я могла бы вступить в рассуждения о том, насколько кошерны их кухни. Я могла бы сказать – знаете, вы были правы, это была всего лишь фаза. Смотрите, я излечилась.
В этой идее было нечто удивительно сладостное – я поразмышляла над ней, рассказала о ней подруге. А что если бы я побрилась налысо, потому что даже мой муж не может видеть мои волосы? А, может, я пишу на доске вместо того, чтобы говорить при мужчинах? А что, если я скажу им, что ем только мясо, зарезанное моим раввином? Мы рассмеялись. Я не поехала в Бруклин.
Что оставило меня все в таком же замешательстве перед собственным шкафом. Я достала все и снова разложила на кровати. Я подумала, что представлюсь как Ронит, независимая бизнес-леди из Нью-Йорка. Они не удивятся, но, может, испугаются. Я надену свой деловой брючный костюм с сапогами на высоких каблуках. Я возьму свои визитные карточки, буду инициировать рукопожатия с мужчинами, притворюсь, что забыла абсолютно все. Я буду делать вид, что озадачена и позабавлена их причудами. Я представила, как стою в синагоге и разговариваю по телефону на Шаббат. Представила шок на лицах.
Д-р Файнголд сказала, что это навязчивое выбирание одежды заменяет более основательное выражение моего горя, и мне нужен скорбный ритуал. Мне хотелось ей сказать: «А что говорит о Вас, Д-р Файнголд, то, что Вы живете одна в безукоризненной белой квартире с котом, которого называете Малыш?» Конечно, вместо этого я слушала и кивала, потому что я совсем не хотела начинать еще одну беседу насчет моей агрессивности, моих проблем с границами и моей привычки, которую она называет «сопротивляться процессу». Знала бы она, что вся моя жизнь построена на сопротивлении процессу.
***
За четыре часа я нисколько не приблизилась к решению. Я уже хотела позвонить Довиду, но он бы даже не понял моего вопроса. Кроме того, когда я говорила с ним раньше, казалось, он не очень твердо понимал, что происходит. Я тогда подумала о людях в Англии – людях, которых я, возможно, захотела бы увидеть. Я спросила у него о нескольких: о его братьях, о нескольких девочках, с которыми ходила в школу, и об Эсти. Он как будто даже не услышал, что я сказала имя Эсти. Я не переспросила – скорее всего, она уехала вскоре после меня.
Он посвятил меня в некоторые события из его жизни. Последние пару лет он работал помощником моего отца.
- Ну что, Довид, получается, ты будешь следующим Равом?
Последовала долгая пауза.
- Нет, - сказал он. – Нет, я не могу. Я не… Мы не… Мы не хотим.
- Мы? – спросила я. – Твоя жена тоже этого не хочет?
- Моя жена? – Как будто он никогда не слышал, что это такое. – Нет, просто мы не… Я не… Я не хочу.
Он перевел тему на семейные новости. Думаю, он просто скромничал. Еще не пришло время озвучить его амбиции. Люди, едва знавшие моего отца, вероятно, все еще вслух сокрушаются о его уходе. А я… Я не могу даже представить перед собой его лицо. Мы не разговаривали шесть лет, и это был просто краткий звонок перед Рош ha-Шана, так что не то чтобы мне не хватало его компании.
Довид рассказал мне о последних месяцах папы. Месяцах кашля и рвоты, слизи и крови. Он всегда был худым, никогда не был сильным, даже когда он был молодой. Иногда после трудного дня он сидел в кресле в нашей гостиной, большим и указательным пальцами нажимая на переносицу, где обычно находились его очки. И его руки были такие белые, а вены на руках – голубые. Иногда, когда я видела его таким, мне почти казалось, что он мертв, и тогда я тянула его за пальто, и он открывал глаза и бормотал что-то на идише, чего я не понимала, но было понятно, что он не злится.
Даже когда я была подростком, и мы начали спорить о сущих мелочах – какую я носила юбку, как я смотрела телевизор в «Диксонс», думая, что меня никто не видит, как я начала ждать три часа между мясом и молоком вместо шести – даже тогда я выдыхала с облегчением, когда он открывал глаза. Я думаю об этом, и чувствую грусть, и сожалею. И я думаю о том, как эти последние месяцы были также месяцами ожидания. Но он не позвонил. Он не попросил меня приехать. Когда я думаю об этих вещах, в горле образуется комок, а в носу начинает щипать. Тогда-то я и звоню подруге, чтобы рассказать ей о Фантастической Идее О Бруклинском Гардеробе. Потому что я не собираюсь оплакивать его.
***
В конце концов, я взяла все – юбки, блузки, свитера, кеды, сапоги, брючные костюмы, пижамные штаны, даже вечернее платье. Я подумала: лучше иметь все варианты, лучше не привязывать себя к чему-то одному. Лучше иметь оба наряда – и тот, что говорит: «Я пришла с миром», и тот, что говорит: «Пошли вы». Ведь кто знает, что мне понадобится сказать в этой ситуации? Другими словами, я взяла с собой в аэропорт JFK три гигантских чемодана. Ладно, я восемнадцать лет спорила с одним из величайших знатоков Торы нашего поколения, так что смотреть свысока на работников авиалинии меня не затруднит.
Весь полет я спала. Мне снился странный сон, куча изображений, из которых только одна часть была яркой, когда я проснулась. Мне снился Довид, каким я знала его, когда была маленькой, когда он оставался у нас на летние каникулы. Мне снилось, как он сидел за разваливающимся столом в своей комнате и учился. Стол наклонялся в одну сторону, если его не прислонить к стене и не придерживать рукой. Мне снился этот стол, о котором я не думала уже много лет. Мне снилось, как Довид работал за этим столом, и мы ругались, я и он. Хотя я не припомню, чтобы когда-нибудь ссорилась с Довидом. Я все кричала и кричала, а он говорил мягко; я не могла разобрать, что. И неожиданно я знала, что если открою ящики стола, то все пойму. Он попытался меня остановить, но я его оттолкнула. Открыла ящики, и из них посыпались гортензии, букет за букетом. Я проснулась, когда мы уже приземлялись. Вот я и в Лондоне.