Оставшаяся часть комнаты была в беспорядке, большем, чем я помнила. Бумаги были перемешаны с наполовину выпитыми чашками кофе, ручками, не отвеченными письмами, тарелками и вилками в качающихся кучах и развалившихся холмах на столе и полу. Но книги были в идеальном порядке. У каждой было свое место. Они стояли в безупречном алфавитном порядке, каждый том рядом со своим соседом. А-а, подумала я, вот и корень странности моей жизни. Я была довольна этим доказательством: в этом доме нет ни игровой комнаты, ни детской, ничего, только огромная, забитая, в два раза длиннее, чем остальные, комната для книг. Сколько там было книг? Я предположила, подсчитав книги на одной полке и умножив их на количество полок, - 5992, приблизительно. Интересно, прочитала ли я вообще 5992 книг за свою жизнь. Но ты и не должна была нас читать, пробормотали тихие книги, ты должна была выйти замуж и родить детей. Ты должна была привести в этот дом внуков. Ты это сделала, своенравная непослушная дочь? Тихо, сказала я. Замолчите.
Вот в чем проблема, когда ты вырос в еврейском ортодоксальном доме, с этими древними историями, в которых свитки Торы ведут друг с другом дебаты, у букв алфавита есть личность, а солнце спорит с луной. Ты наконец начинаешь верить во все это одушевление. Часть меня верит, что книги могут говорить. Не удивляется, когда они это делают. И, естественно, книги в доме моего отца очень придирчивы. Я слышала, как они в той комнате шептали друг другу: никаких внуков, говорили они, и даже без мужа. Только занятия египетских женщин. Никакой Торы в ее жизни, никакой добродетели. Я чувствовала себя нелепо.
Поэтому я пошла по единственному доступному мне маршруту. На кухне стояло радио. Мой папа слушал по нему новости, аккуратно включая его ровно в шесть вечера, а в шесть-тридцать выключал, доставал вилку из розетки и прятал обратно в ящик. Только когда я была в Нью-Йорке, я узнала, что многие радиостанции транслируют двадцать четыре часа в сутки и даже включают в свои программы музыку. Я знала точно, в каком ящике искать это радио. Я включила его и начала поворачивать колесико, пока не дошла до какой-то популярной музыки. Я слушала Бритни, Мадонну, Кристину, Кайли; какую-то женщину, которая громко пела неприличные слова. Я включила его на максимальную громкость, рассчитывая, из-за нескольких тысяч книг соседи ничего не услышат.
Я вернулась в кабинет. Книги молчали. Я начала работу.
***
В семь-тридцать утра я уже разобрала весь центральный стол и услышала каждую из двадцати лучших песен Великобритании раза три. Среди этих развалин не было подсвечников, но по крайней мере в комнате начал воцаряться порядок. Если честно, в процессе работы поиск подсвечников стал менее важным. Я получала удовольствие, наслаждалась чувством господства над своим прошлым, которое получала от этого упорядочивания. Каждый поставленный на место или выброшенный предмет – это еще один дюйм, отвоеванный у моего отца. В дверь позвонили.
В дверях стояла религиозная женщина в большом светлом шейтеле с красно-оранжевой помадой и небольшим количеством туши на ресницах. На ней было стильное сочетание черно-фиолетовой блузки и длинной черной юбки. Глядя на нее, я подумала: вот какой наряд мне надо было надеть.
Она говорила быстро, как и все они, и вот что я едва разобрала: она говорила что-то насчет уборки и Хартога. Я сказала:
- Прошу прощения?
Она начала говорить медленнее.
- Хорошо, что Вы начали так рано. Д-р Хартог сказал Вам, что нужно убрать, а что мы сделаем сами?
Я ответила:
- Э-э. Я не уборщица.
Озадаченная, она сделала паузу. Я сказала:
- Я дочь Рава. Ронит.
Она уставилась на меня.
- Ронит? Ронит Крушка?
Я кивнула.
- Это я! Хинда Рохел!
Я кивнула. Ну конечно. Я помню Хинду Рохел со школы.
- Хинда Рохел Стайнмец?
Она просияла и помахала мне левой рукой.
- Теперь Хинда Рохел Бердичер. Знаешь, - сказала она заговорщически, — я тебя не узнала в этих штанах и с такой короткой стрижкой!
В ее голосе было то ли обвинение, то ли просто вопрос.
- Да, - сказала я. – Сейчас я другая.
Она подождала. Она ожидала чего-то большего, чем это, я знала. Но она этого не получит. Мгновение спустя она снова засияла.
- В любом случае, очень рада тебя видеть.
Она меня обняла. Это были строгие объятия, но теплые. Она отстранилась и наклонила голову в одну сторону.
- Я очень сожалею о твоей потере. Желаю тебе долгой жизни.
Я никогда не знаю, что на это отвечать. Я помню, давно, когда моя мама умерла. Тогда я тоже не знала, что на это отвечать.
- Я тут прибиралась. – Я закатила глаза. – В этом доме столько мусора, не описать. Уборка в одном только кабинете займет два или три дня. Но, - я опустила руки на бедра, - думаю, если поработаю сегодня до вечера, я здорово продвинусь.
Хинда Рохел скривила рот в судороге.
- Не до вечера, - сказала она. – Шаббат. Сегодня Шаббат. Разве что… Ты больше не…
Я могла бы сказать: да, я больше не. Я могла бы сказать: шаббат, что за ерунда, как это странно – позволять Богу задирать тебя, ограничивая твое поведение в один день недели до кратчайшего списка возможностей.
Я провела рукой по лбу. Я ухмыльнулась, как будто немного смутилась.
- Пятница, конечно же. Совсем забыла, какой сегодня день, с этими часовыми поясами. Сегодня Шаббат, конечно же.
Хинда Рохел улыбнулась, но у меня внутри появилось странное, пустое ощущение, неожиданное растворение всего удовольствия, которое мне принесла уборка в папином кабинете. Мне захотелось взять обратно те слова, что я сказала Хинде Рохел. Но я ничего не сказала.
========== Глава пятая ==========
Глава пятая
Благословен ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, мудрый в тайнах.
Благословение, которое произносят при виде большой группы евреев
Некоторые считают секреты преступными. Если правда невинна, твердят они, почему бы ее не раскрыть? Само существование тайны говорит о злом умысле и правонарушении. Все должно быть открытым, незащищенным.
Но почему в таком случае Бог – не только Бог правды, но еще и Бог тайн? Почему написано, что Он прячет Свое лицо? Этот мир – маска, маска скрывает лицо, и лицо тайно, потому что только в судный день Всевышний откроет нам Свое лицо. Нас учат, что, если Бог приподнимет только маленький уголок своей вуали и покажет нам малейший проблеск Его правды, мы ослепнем от яркости, цвета и боли.
Из этого мы учим, насколько это поверхностно – верить, что все должно быть известно и открыто. Мы можем наблюдать это в нашей жизни. Как часто нам делают больно те, кто заявляют, что «говорят только правду»? Не все правдивые мысли должны быть высказаны. Как часто мы свидетельствуем, как другие унижают свое достоинство, раскрывая свои эмоции, переживания и даже неприкосновенные части тела, когда на это не должны глазеть все подряд? Не все существующее должно быть видным.
Чем мощнее сила, чем более священно место, чем больше правды в мудрости, тем больше они должны быть личными, глубокими и доступными только способным их постигнуть. По этой причине каббалистические тексты должны содержать ошибки, чтобы только люди, обладающие достаточными знаниями, могли постичь их тайны. По этой причине женщина скрывает свои посещения миквы даже от самой близкой подруги, чтобы ее внутренние ритмы и циклы оставались личными. По этой причине священный свиток Торы оборачивают в бархатные одеяния.
Не стоит спешить открывать двери и освещать потайные места. Те, кто постиг тайны, говорят не только о красоте, но и о боли. Некоторые вещи не должны быть видимыми, а слова – произнесенными вслух.