Вспоминая об этом, Довид почувствовал в сердце боль за свою жену и рвение увидеть ее. Это было как страстное желание попробовать еду, которой он не ел с детства, напоминающее ему об ощущении, которое он давно забыл. Он ясно чувствовал, как будто она рядом с ним, и не мог смириться с тем, что это было не так. Он сел за руль и направился в сторону Лондона.
***
За все эти годы я не раз говорила с д-ром Файнголд о тишине. Обычно они проходили следующим образом. Она говорила, что я что-то скрываю, что я должна быть честна с собой, и что я что-то недоговариваю. И я говорила: «Ну, я же англичанка, мне сложно говорить о чем-то, кроме погоды». Она говорила: «Я не куплюсь на это». Я говорила: «Может, меня просто сдерживают». И она отвечала: «Да, сдерживают; чтобы перестать сдерживаться, тебе надо говорить со мной». Я говорила: «Видите – тишина. Когда сомневаешься – тишина. Тишина – ответ на большинство происходящих вещей». А она говорила: «Нет. У тишины нет силы. У тишины нет власти. Посредством тишины слабые остаются слабыми, а сильными остаются сильными. Тишина – способ угнетения».
Ну, наверное, она должна была это сказать. Если бы все в Нью-Йорке вдруг решили, что тишина – это ответ, она осталась бы без работы.
Моя жизнь в Нью-Йорке полна шума. Когда я открываю окно, я слышу болтовню прохожих и рычание машин. Где бы я ни была – в магазине, в метро, даже в лифте – всегда играет музыка, и кто-то пытается что-то мне продать. Я оставляю телевизор включенным, когда ем, одеваюсь или читаю. Я просто отвыкла от тишины. Наверное, поэтому дни, когда Довид был в отъезде, были такими странными.
Я вернулась в дом Эсти и Довида. Я спала там каждую ночь; когда я увидела свою комнату, полную мусора, я поняла, что мне там не место. В доме Эсти и Довида хотя бы было где дышать. И я набралась смелости прийти тогда, когда Эсти еще не спала. Но она со мной не разговаривала. Более того, она не находилась со мной в одной комнате и даже на одном этаже. Если я спускалась вниз, она ждала, пока я окажусь в гостиной или на кухне, а потом сновала наверх и пряталась в своей комнате. Если я поднималась наверх, она бежала обратно вниз. Однажды я заманила ее в прихожую. Я прождала в гостиной, пока не заскрипела половица под ее ногами, когда она выходила из кухни, и выскочила. Я сказала:
- Эсти, ты не думаешь, что нам надо…
Она смотрела на меня пару секунд, и я подумала: «Эй, кажется, нам удастся поговорить». И тут она забежала в туалет. Она пробыла там сорок восемь минут. Я посчитала. Когда она наконец появилась снова, она прошла прямо на кухню и закрылась там. Мне хотелось подойти к двери и прокричать: «Знаешь, Эсти, справляться с отказом таким образом – это и неразумно, и не по-взрослому». Но я этого не сделала.
Последующие несколько дней я провела в доме отца - приходила рано утром и оставалась до поздней ночи. Я не могла зайти в свою старую комнату, я просто не могла себя заставить, но я перебрала вещи в папиной спальне и коробки в комнате Довида. Я не знала, что делать с этими находками. Нет ли никакой организации, которая заинтересуется огромными архивами газетных статей о иудаизме с сороковых по девяностые годы? А старой одеждой, книгами в мягкой обложке, кухонными принадлежностями - настолько старыми, что они уже могут считаться ретро? Я собрала в кучку то, что хотела забрать: несколько книг и пару старых фотографий, но подсвечников как и не было.
Возвращаясь вечерами, я находила еду, которую Эсти оставляла для меня на кухне. Я хотела попросить ее перестать и сказать ей, что я могу сама о себе позаботиться, но знала, что это может ее расстроить, так что обсуждение этого вопроса было невозможным. В любом случае, еда была вкусной, и я не жаловалась. Итак, каждый вечер я уплетала тарелку чего-либо, что приготовила Эсти, и радовалась, что я нахожусь в месте, которому ещё не чужды признаки жизни, путь и смутные.
В четверг вечером, в последний день перед возвращением Довида из Манчестера, у нас был гость. Как обычно, Эсти поужинала до того, как я пришла, и уже была в своей комнате. Я сидела в гостиной со спагетти с болонским соусом, листая газету, и сожалела об отсутствии телевизора, который скрасил бы мои одинокие трапезы. Я слышала звук переворачивающихся страниц, ударяющейся о тарелку вилки и собственного жевания. Громко тикали большие витиеватые часы на камине (подарок от дневной школы имени Сары Рифки Хартог на свадьбу мисс Блумфилд). Глядя на часы, я подумала, что, может, эта тишина даже пойдет мне на пользу.
В дверь пронзительно и резко позвонили. Я осталась на месте; я, всё-таки, здесь не живу. Через несколько секунд я все ещё не слышала никакого движения наверху. Наверное, Эсти боялась, что я пойду открывать дверь, и она тоже пойдет открывать дверь, и, столкнувшись, мы будем вынуждены разговаривать. Звонок прозвенел снова. Я вдруг почувствовала раздражение на Эсти. Естественно, у меня не может быть гостей, особенно неожиданных и в девять вечера. Так что это какая-нибудь ее подруга, или друг Довида, или мужчина, который стучится в каждую дверь с мезузой и собирает деньги на цдаку - благотворительность. В любом случае, это ее ответственность.
В дверь громко постучали три раза, как будто звонивший сомневался в действенности звонка. Наверху все ещё ни звука. Я отложила газету и пошла открывать дверь.
На пороге стоял Хартог. Он был в дорогом тёмно-синем костюме в вертикальную полоску, на нем был бордовый галстук, а в руке он держал черную кожаную папку. Он выглядел, как будто собрался на заседание совета директоров.
- Добрый вечер, мисс Крушка, - сказал он. - Надеюсь, я не слишком поздно.
Я поняла, что стою в дверях в штанах для бега и футболке с надписью “ГРОМКАЯ ЖЕНЩИНА” и пятном от томатного соуса.
- Ничего, - говорю, - заходите.
Он кивнул, зашёл в гостиную, осмотрел разные опции для сидения и выбрал наименее ободранное кресло. Он положил черную кожаную папку на кофейный столик и расслабленно положил наверх ладонь. Как будто он обладал этим местом, подумала я, как будто оно принадлежало ему.
Он помолчал. Я ждала. Пару секунд мы смотрели друг на друга в тишине.
- Чем я могу помочь, Хартог?
Хартог откинулся в своем кресле и потянулся, поворачивая голову из стороны в сторону. Он совершенно никуда не торопился. Он сказал:
- Знаете, мы удивились, когда увидели Вас на прошлой неделе. - Он слегка приподнял бровь. - Надеюсь, Вы не почувствовали себя непрошеной. Довид не упоминал, что Вы здесь, хотя, конечно, Довид…
Он оставил предложение незаконченным и махнул рукой, как будто пытаясь сказать, чтобы я приняла все как есть.
Я села, сложив руки на груди. Не хватало ещё стоять возле него, как секретарша. Я ответила:
- Нет, Хартог, заверяю Вас, что я хорошо провела время. Не могу припомнить лучшей шаббатней трапезы.
Хартог сузил глаза и поджал губы. Казалось, он собирался что-то сказать, а потом передумал. Он взял свою черную папку.
- Ну, тогда к делу.
- К делу?
Он открыл папку, положив ее к себе на колено.
Ее содержимое было тщательно упорядочено, все документы находились в прозрачных обложках, и на каждом был ярлык. Папка была тонкой - может, всего тридцать или сорок листов бумаги. Я попыталась прочитать вверх ногами ближайший ко мне, но Хартог прикрыл его от меня.
- Нам нужно прояснить несколько исключительно административных вопросов, связанных со смертью Вашего отца, - сказал он, листая свою папку. - Я надеюсь, Вас не слишком огорчит такая беседа?
Я потрясла головой.
- Ну, тогда… - Хартог аккуратно достал один из собранных в папку документов и протянул его мне. Это был акт приема-передачи папиного дома. - Если Вы обратите внимание на пятую страницу, - начал он размеренным, профессиональным тоном, - то увидите, что дом принадлежит совету прихожан синагоги.
Я кивнула. Хартог посмотрел на меня, как будто ожидая большей реакции. Возможно, он думал, эта новость меня шокирует. Мой папа объяснил это мне давным-давно: дом принадлежит синагоге, Рав живёт в нем. Абсолютно нормальная практика. Они что, собирались обвинить меня в нарушении порядка их собственности? Я изучала акт ещё несколько секунд, а потом вручила его обратно Хартогу.