- Вы имеете в виду, - начал Довид, понимая, что его речь невнятна, - вы имеете в виду, до тех пор, пока не будет назначен новый Рав?
Мужчины, сидящие за столом, откинулись на своих стульях и улыбнулись.
- Наверное, - сказал Хартог.
И Довид понял. Он в один момент осознал все намерения Хартога и других членов совета. Но красный цвет мешал полному пониманию. Он набирал силу. Он прокрадывался снова, проникая в его череп, захватывая его.
- Нет, - сказал он. - Нет, я не могу, не могу. - Он посмотрел на мужчин. Их окружал красный рой.
Хартог откинулся на стуле назад и широко развел руки.
- Пора покончить с этой скромностью, Довид.
Весь стол поспешно повернул головы в сторону Хартога. Боль красного цвета неустанно пульсировала в голове Довида. Хартог снова улыбнулся:
- Ты нам нужен, - сказал он. - Ты нужен общине. Ты был правой рукой Рава. Ты, естественно, не будешь им. Но община нуждается в порядке, непрерывности. Ты обеспечишь нас этим. В конце концов, мы обеспечили тебя образованием для этой цели, Довид.
Боль достигла своего зенита. Она была сильной, властной волной, едва сдерживаемой его волей. Скоро, очень скоро, она прорвется через все укрпеления и захлестнет его, словно поток обжигающе горячей воды, побеждая его.
Он видел это, как будто это уже произошло. Он видел, как все должно было быть - просто, постепенно. Дюйм за дюймом, он получит место Рава. Он уже неосознанно допустил это. Он будет давать речь, глядя в книгу Рава и его же заметки. Он будет говорить про Рава. Он создаст иллюзию неизменной непрерывности. Как сказал Хартог, его готовили для этой роли. Он мог это вынести. Но Эсти…
- Но моя жена… - только и смог сказать он.
- Да, - ответил Хартог, - мы подумали об этом. Мы знаем, что тебя удерживает. Это непростая ситуация. Твоя жена, вероятно, не совсем подходит на эту роль. Это место не правильно для нее. Но мы будем рады, - Хартог просиял, демонстрируя счастье, - позволить ей проводить большую часть времени в другом месте. У нее есть родственники в Израиле, так ведь? Возможно, будет лучше, если она будет проводить больше времени там, вдали от требований синагоги.
Ало-красная боль крутилась вместе с одной и той же мыслью в голове Довида. Он думал: “Я потеряю ее. Если вы заставите меня это сделать, я потеряю ее. Она не вернется, заставите вы ее уехать или нет”. Он думал: “Может, я уже ее потерял”. Он думал: “Наверное, это к лучшему”.
- Конечно, нет необходимости решать это сейчас. У нас есть время. Все, что требуется сегодня, - это организовать хеспед. По крайней мере, это просто. Ты произнесешь речь, Довид.
Взволновавшись, Довид почувствовал, как что-то в его голове натянулось, а после щелкнуло. Красная боль вырывалась наружу, оказавшись в уголках его глаз. Не сейчас, не сейчас. О, да, сказал красный цвет. Сейчас.
- Ты будешь говорить, - сказал Хартог. Это был не вопрос.
Красный превозмог Довида. Он больше не мог сопротивляться.
- Да, - прошептал он.
Красный цвет вздымался и колотил. Он начал высачиваться наружу и был более сильным и властным, чем когда-либо. Довид осознал, что дышит тяжелее и быстрее. Боль кипела и бурлила в его черепе, готовая выплеснуться наружу через его уши, нос, рот, глаза. Она не сделает ничего больше, говорил он сам себе. Это просто боль. Всего лишь боль. Словно водолаз, ныряющий под воду, он сделал вдох и позволил боли захватить его.
***
Машина Хартога пахла кожей и краской, и этот запах пробрался внутрь тела Довида и вызвал новые вспышки цвета. Хартог попытался поговорить с ним, когда они добрались до дома, но Довид не мог остаться. Ему нужно было внутрь. Кровать. Прохлада. Тишина. Обо всем, что произошло, можно подумать и позже, после того, как сон устранит боль из его тела. Он приложил усилия, чтобы направить ключ точно в замочную скважину, и открыл дверь. Дом был тих. Уединение. Прекрасно. Лучше шума, лучше неразберихи и замешательства. Ноги должны подняться наверх. Одна ступенька за другой. С каждым шагом к голове приливало все больше боли, кипящей и пульсирующей, но ступенек было всего тринадцать - он считал их раньше. И после все закончится, после только отдых в тихом, прохладном месте. Почти дойдя до верха ступенек, он приостановился, запыхавшись. Неожиданно все предметы вокруг него будто залились ярким светом: книжный шкаф, корзина для белья, неуместно лежащие на ней голубые и розовые цветы. Как странно, подумала часть его разума. Цветы.
Тем не менее, дом был тих, а его кровать - совсем рядом, обещая тишину, спокойствие и пустоту. Обо всем этом он подумает позже. Он закрыл глаза, положив руку на небольшой столик возле ступенек. Ему не нужно было открывать их - он много раз поднимался по этой лестнице с закрытыми глазами. До двери спальни оставалось четыре ступеньки, до кровати - пять шагов, и больше не нужно было ничего. Он сделал шаг. Красная боль танцевала на его веках. Еще один шаг, тише, тише, чтобы не потревожить ее. Но дом больше не был тих. Казалось, он шелестел и смеялся. Был ли это сам дом? Спальня? Краснота внутри него? Сложно сказать. Еще один шаг. Он был почти уверен, что вздох и легкий звук движения не померещились ему из-за боли, но убедиться в этом означало открыть глаза. Он сделал последний шаг и открыл дверь.
Сначала была яркость. Комната казалась излишне залитой светом, будто солнце находилось прямо возле окна. Ему захотелось открыть глаза. Еще больше ему хотелось их закрыть, дважды или трижды, потому что одного раза было недостаточно, чтобы скрыться от этого света. Он мог слышать свет в своих ушах, и звучал он словно резкая, неприятная музыка. Красивая и ужасная одновременно.
Он открыл глаза. Плохой ход, сказал красный цвет, тупой, идиотский. Да, сказал Довид, я знаю, но я хотел увидеть. Мгновение растянулось на вечность. Боль, поднявшись наверх, прорвалась наружу и вылилась на его голову и тело, сжигая его заживо. Ничего страшного. Он увидел то, что ему было нужно.
В его кровати не было идеальной пустоты и белизны. Там была его жена со своей любовницей. Эсти обернула вокруг себя простыню, случайно оголив один нежный розовый сосок, и ее волосы лежали на ее плечах. Лицо Ронит выражало страх, и Довид хотел сказать: “Ничего, ничего”, но мог вытянуть из себя лишь два или три слова, и хотел оставить их на более экстренный случай.
Он подумал, и эта мысль его позабавила: “Я уже ее потерял”. Но все, что может произойти - всего лишь боль.
- Довид… - начала она.
- Да, - сказал он. - Я знаю.
Пламя боли быстро распространилось по его лицу, шее, груди, рукам, спине. Когда огонь добрался до его бедер и ног, он упал на колени и больше не знал ничего.
***
Жена Скотта, Шерил, - доктор. Должна сказать, я нечасто о ней думаю, но узнала достаточно много из его рассказов. Забавно, но до Скотта я всегда представляла жен тех мужчин, которые заводят романы на стороне, по-другому. Они казались мне маленькими серыми мышками, сидящие дома с детьми, с которыми мужчина остается ради тех самых детей или потому что не может причинить боль чему-то настолько беззащитному. Но нет, жена Скотта - эпидемиолог. Пока он в офисе, она исследует схемы вакцинации или пишет работу про то, почему важно, я не знаю, закрывать рот, когда кашляешь. Они - пара, что надо. Они так и выглядят на фотографии, которая стоит в рамке на его столе. Он в повседневной рубашке, показывающей немного волос на груди; на ней была кремовая блузка и ожерелье с небольшими голубыми цветами; их светловолосые дети, мальчик и девочка, стоят перед ними, аккуратные и улыбающиеся. Он иногда бывает таким неприличным, пошлым, вульгарным и смешным, когда мы вдвоем, но тут он просто воплощение американской мечты.
Однажды он мне сказал: “Брак - это загадка, Ронни. Пока ты в нем состоишь, ты едва его понимаешь, а со стороны его не поймет никто в мире”.
Он был довольно пьян. Я спросила:
- А что насчет нас? Разве мы не загадка?