Она ответила:
- Наверное. Не помню.
Он сжал ее запястье.
- Пошли. Ляжем на спину и будем смотреть на облака.
Да, сказала она про себя, да.
- Кто-то может увидеть.
В ответ на это он улыбнулся.
- Они уже знают.
***
Так было лучше – бок о бок смотреть вместе на небо. Ей не приходилось смотреть на него и запоминать его лицо. Она не была запутана насчет того, за что чувствовала вину, а за что нет. Разноцветные облака, небо и птицы успокоили ее. Сверкающий самолет оставил белую полосу. Они решали, каких форм облака: чайная чашка, носорог, буква W, мужчина в лодке.
Она подумала: мы могли бы вечно так лежать. Ничего не нужно было говорить. Возможно, это и есть любовь.
Она набралась смелости. Она подумала: дело не в любви. Любовь – не ответ на все на свете. Но слова способны победить тишину. Она сказала:
- То, что ты видел вчера… Мы с Ронит, то, что ты видел…
Тут она остановилась. Любовь заставила ее замолчать. Любовь – нечто тайное, спрятанное. Ее питают темные места. Она сказала своему сердцу: я устала от тебя. Сердце ответило: если ты скажешь это, дороги назад не будет никогда. Она согласилась с этим.
Она продолжила:
- То, что ты видел. Это было не в первый раз. Это началось давно.
Облака молча двигались по небу, неся в себе фигуры, которые быстро превращались в другие. Ничто не остается неизменным, даже на секунду. Вот вся правда.
Она сказала:
- Все началось, когда мы были в школе. Еще до того, как я встретила тебя. И я… - Она снова остановилась. Где были луна и звезды, когда она нуждалась в них? Где было нежное спокойствие ночи? – Я всегда была такой. По-другому никак. Думаю, я никогда не изменюсь.
Где-то за небом невидимые звезды и луна продолжали вращаться. Ветер все так же подхватывал облака и нес их вокруг земного шара. Эсти подумалось, что мир большой, а Хендон очень маленький.
Довид приподнялся на локтях. Он смотрел на деревья и автомагистраль рядом с ними. Эсти было видно, что он улыбался.
- Ты правда все это время думала, что я не знаю?
Видишь, сказало сердце Эсти. Смотри, что ты натворила. Ничто больше не будет прежним. Каждый элемент твой жизни должен быть переосмыслен. Пора остановиться. Не говори ничего. Не будь ничем.
Она спросила:
- С каких пор?
- Думаю, еще до того, как мы поженились, - ответил он. – В каком-то смысле. Не полностью.
- Тогда почему? – спросила она.
- Я просто… Я думал, ты будешь со мной в безопасности. Я был неправ. Прости.
Он лег обратно на землю и посмотрел на небо.
- Если ты хочешь уехать, я не стану тебя держать.
- Если я хочу уехать с Ронит?
- Да. Или нет. Если ты хочешь уехать. Отсюда.
- А ты хочешь, чтобы я ушла?
Довид подумал: это всего лишь боль. Боль – это все, чем это может быть. Оно не сделает мне ничего.
Он сказал:
- Я не хочу, чтобы ты оставалась против своей воли.
Она раздумывала о том, как это произойдет. Она уйдет, неся в себе младенца, словно подарок, который будет развернут где-то еще. Она будет жить неким другим, противоположным образом. Она будет свободна делать, что пожелает. Возможно, она станет полностью другим человеком: подружится с одноногим бывшим пожарником, откроет собственную пекарню, обрежет волосы и снимет юбку, научится рисовать и играть на фаготе, заведет любовницу, которую будет кормить спелой клубникой и с которой заберется на вершину дерева посреди ночи, чтобы посмотреть на луну. Она видела свою жизнь в тот момент, разложенную перед ней, будто ткань, которую оставалось только отрезать и придать любую желаемую форму. Она может выбрать что угодно еще. Она может написать свою собственную историю, потому что это точно такая же жизнь, которая существует.
Она сцепила свои пальцы с его и спросила:
- Довид, ты был счастлив? Я делала тебя хоть чуть-чуть счастливым?
Последовала долгая пауза. Она наблюдала за тем, как мимо проносятся облака – белые, желтые, розовые, серые. И наконец он ответил:
- Да.
Ее сердце сказало: тишина, тишина лучше всего. Ничего не говори. Рассуждай. Размышляй.
Она произнесла:
- Я беременна. Мы. У нас будет ребенок.
***
Они вместе возвращались через Хендон обратно к дому. Хендон был занят, как и в каждую пятницу. В лавке мясника, в пекарне, в магазине фруктов, в гастрономе люди заметили, как они шли.
Эсти подумала: пусть смотрят. Это их решение, а не мое. Эта мысль заставила ее улыбнуться. Эта мысль была новой. Не Довида и не Ронит. У нее, у этой мысли, не было ничего общего с подобающей женщине тишиной. Она бережно держала ее в голове. Новый образ мышления, не доминированный молчанием.
Дома их ждала Ронит, и она была сама неловкость. Не успели они зайти, не успели они снять пальто и обувь, она уже говорила, описывая свои планы, как ей нужно было уехать и поменять билет. Она уедет в воскресенье, им больше не придется терпеть ее присутствие, она не пойдет на хеспед, так что об этом, по крайней мере, им не придется волноваться. Может, она даже перенесет билет на субботу, правда, Хартогу вряд ли это понравится.
Эсти нашла в своих мыслях новое место, открывшееся только что в парке. Она видела, что Ронит боится, что она убегает. Ронит думала, что убегает от Бога, но на самом деле ее страшит тишина. Придется показать ей, что не стоит ее бояться.
Ронит спросила:
- Э-э… Эсти, а где телефон?
***
Я хотела уехать. Когда я проснулась тем утром, все, чего мне хотелось – это уехать как можно скорее. Мне было абсолютно ясно, что я пробыла здесь слишком долго, что будет намного лучше для всех, если я уеду. Я в спешке собралась, запаковав столько вещей, сколько смогла найти. Было десять утра, наверное, еще не поздно перенести полет на сегодня вечером, позвонить Хартогу, назначить с ним свидание и уехать. Но нет, черт возьми, сегодня пятница. Хартог не сможет сегодня водить машину. Что ж, может, он разрешит мне уехать без сопровождения.
Только случилась небольшая загвоздка. Телефона нигде нет. Раз или два мне казалось, что я слышала слабый звонок где-то в доме, но не смогла понять, откуда исходит звук. Я спросила у Бога, не прятал ли он его от меня умышленно, дабы преподать мне какой-то моральный урок, но Он решительно ничего не говорил.
Немного грустя, я достала мобильный телефон из кармана сумки и включила его. Он мрачно запищал, поняв, что не может найти сигнал. Он был слишком далеко от дома. И я его прекрасно понимала.
Я подождала Эсти и Довида. Их не было целую вечность. Солнце уже было низко, и я не могла поверить, что к их появлению я уже начала замечать такие вещи и волноваться насчет наступления Шаббата. Я подумала, может, они ссорились, а потом решила, что, должно быть, один из них убил другого, как Каин и Авель.
***
Я много раз пыталась ссориться с отцом. С ним было сложно спорить. Он верил в тишину. С кем-то, кто верит в тишину, спорить не выйдет. Я могла кричать на него до боли в легких, и он не отвечал. Он слушал с видимостью внимания, а когда я заканчивала, через пару секунд он возвращался к своим книгам. Д-р Файнголд напоминает мне его, совсем чуть-чуть. Своей бархатной, мягкой тишиной и паузами после того, как я заканчиваю говорить.
А когда он все же говорил, это были сплошные аллегории и метафоры.
Когда мне было шестнадцать, за год до того, как я навсегда уехала из дома, он узнал, что я ходила в булочную, которую он не одобрял. Она не была некошерной, не дай Бог, в ней не было бекона, курицы с сыром или говядины с маслом. Там на стене висел сертификат о том, что раввин утвердил допустимость еды, которую там готовили. Но это не была одна из наших пекарен, наблюдающихся тем раввином, которому доверяли мы. Для такого небольшого народа, мы слишком любим подразделяться на еще меньшие группы. В любом случае, до моего папы дошли слухи, что я купила сэндвич с яйцом в той пекарне. Когда я пришла домой из школы, он подозвал меня в свой кабинет и спросил, правда ли это. У меня внутри все упало.
- Ты разве не знаешь, что мы там не едим?