В четверг мне приснился сон, который мне уже давно не снился, но который был знаком мне как мои пять пальцев. Мне снилось, что я готовилась к Шаббату, но опаздывала, очень опаздывала. У всех у нас есть такие сны – надо предложить д-ру Файнголд написать об этом книгу: «Тревожные сны ортодоксальных евреев, больше не практикующих евреев и еретиков».
Я была в незнакомом месте и пыталась добраться домой, но не знала как, а солнце уже заходило. Я мчалась по незнакомым, грязным улицам в поисках метро или такси. Но все такси были заполнены, а станции метро поблизости не было. Мне пришлось смотреть, как солнце окунается все глубже, пока оно не спряталось за горизонт. В конце концов, что терять? Я заметила рядом свой офис и решила зайти. Но, пройдя через дверь, я поняла, что это совсем не мой офис. Это был дом Эсти и Довида, и они, взгромоздившись на кухонный стол, целовались, как школьники.
В среду я пошла встретиться с Хартогом. Я показала ему свой билет, и он улыбнулся – улыбалось все его лицо, кроме глаз – и сказал, что я приняла мудрое решение. Мы направились к дому отца, и Хартог с надменным видом наблюдал, как я собирала нужные мне предметы: фотографии, бокал для кидуша, пасхальную тарелку. Под раковиной в кухне я нашла пакет и сложила все туда, укрывая от его взгляда. При выходе из дома я собралась взять пакет с собой, но он потряс головой, будто говоря с маленьким ребенком, и сказал:
- Нет-нет, Ронит. Я сопровожу тебя в аэропорт. Я прослежу, чтобы ты зарегистрировала багаж. Я прослежу, чтобы ты прошла через паспортный контроль. И только потом я отдам тебе пакет. Не раньше.
Он снова потряс головой, чуть посмеиваясь.
Желание ударить его лицо в тот момент било ключом. Я уже видела это. Его искривленный нос, кровь, стекающая по подбородку прямо на его желтый шелковый галстук. Я видела эту картинку четко и ясно, когда он закрыл дверь и потряс своими звенящими ключами прямо перед моим лицом.
Довид и Эсти на кухне вместе мыли посуду, болтая, смеясь и в шутку стряхивая друг на друга пену. Я сидела в гостиной и пыталась читать газету. И подумала: я заберу что-то с собой. Я не уеду ни с чем.
***
Итак, на следующее утро, в четверг, я сделала что-то плохое. Довид ушел рано на собрание совета синагоги. Я помню эти собрания: папа на них ходил. Четыре часа медленного обсуждения стариками одной и той же идеи. У меня было время. У Эсти была школа днем, но не утром. Мы с ней были в доме одни, но в ней не было страха. После возвращения Довида она была более расслабленной. Оно и к лучшему – так будет проще.
Я направилась в магазин. Я понимала свои намерения. Четко знала, что ищу. Я не допускала промахов. Я почувствовала, как чувство вины прильнуло к моему лицу, словно жар, когда я попросила нужный мне предмет, и голос в моей голове сказал: «Она не для тебя».
И я сказала: «Кажется, я уже сказала тебе заткнуться. Я думала, что убила тебя шоколадным пирогом и сэндвичами с креветками».
И голос сказал: «Нет».
И я сказала: «Ладно, говори что хочешь. Я не слушаю».
«Ты поступаешь неправильно», - произнес никто и ничто.
«Ой, что ты вообще знаешь? Она лесбиянка, это любому дураку видно. Она любит женщин. Если тебя так это беспокоит, почему ты не сделал ее натуралкой?»
«Мир не так просто разделить на категории, как ты думаешь, дорогая Ронит. И ты пытаешься украсть то, чего даже не желаешь».
«Ой, что ты знаешь о желании? Это наше занятие, не твое. И что значит “украсть”? Я первой ее нашла».
«Детские игры, дорогая моя. Ты стоишь большего».
И я сказала: «Я опущусь так низко, как сама захочу, потому что я больше не должна тебя слушать. Я научилась не повиноваться».
И голос говорил что-то еще, но я не слушала.
***
Я прокралась в дом и прислушалась. Глубокая, пронзительная тишина. Я почти слышала, как мельчайшие пылинки в коридоре мягко оседают на декорацию из засушенных цветов, стопку писем, обувь, стоящую в ряд у стены. Где она может быть? Шум из кухни, звук поставленного на стол стакана. Конечно. Я повернула ручку двери. Вот и она, у раковины, смотрит из окна на сад, волосы собраны в свободный пучок, мягкие завитки на шее. Я понаблюдала за ней пару секунд. Забавно, но я и забыла, какая она красивая. В ней была некая чувственность и изящность: в линии подбородка, в изгибе груди. В тот момент я это почувствовала. Я хотела того, что решила.
Я подошла к ней. Поглощенная видом, она задумчиво крутила волосы вокруг пальца. Я ненадолго посмотрела на сад. День был сырым, сквозь деревья пробирался туман, к листьям прицепились капли дождя. Эсти стояла рядом со мной, была теплой и медленно дышала. Мне неожиданно захотелось обнять ее, обхватить ее талию рукой, подобрать складки ее платья и исследовать ее, как и раньше. Я медленно провела большим пальцем вдоль ее спины, от шеи до изгиба ягодиц. Она обернулась, не пораженная или испуганная, а с улыбкой. Я позволила своей руке остаться на ее талии, а в другой протянула ей свой подарок.
- Вот. Для тебя. Гортензии.
========== Глава десятая ==========
Глава десятая
Есть чрезвычайно важная заповедь - всегда быть счастливым.
Хасидская поговорка
Как это возможно - всегда быть счастливым? Разве Царь Соломон не говорит нам, что есть время, отведенное для смеха, а есть - для плача? Разве будет уместно прийти в дом скорбящего и с сияющим лицом объявить: “Будь счастлив”? Мы не должны придерживаться такого поведения. В чем тогда заключается смысл заповеди всегда быть счастливым?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сначала понять природу человеческого счастья. Счастье - не то же самое, что и удобство; оно не обязательно скрывается в покое, роскоши и изобилии. Покой, роскошь и изобилие - не постыдные вещи, но это не счастье. В действительности, избыток комфорта может привести к слабости тела, угнетению духа и отчаянию души. Как и создавший нас Всевышний, мы стремимся к строительству. Наше счастье, по крайней мере, в этом мире, заключается в творении.
И когда мы творим, любая мимолетная боль не только незначительна, но также и радостна. Например, человек, по ошибке забредший в родильный зал, может подумать, что он очутился в камере пыток. Вся комната в крови. Женщина кричит в мучениях под присмотром дежурных. Эта сцена полна средневековой жестокости. И все же, спроси мы эту женщину в момент самой сильной боли, несчастна ли она, наши догадки не будут правдивыми. Она может быть взволнованной, уставшей, испытывать физическую боль, но несчастна ли она? Абсурд. Это счастливейший день в ее жизни, ведь нечто, созданное и построенное ей, вот-вот вырвется наружу.
Счастье - не ощущение легкости и комфорта. Счастье это более глубокое удовлетворение, которое мы получаем от творения: когда мы строим физический объект, создаем произведение искусства, воспитываем ребенка. Мы испытываем счастье, когда мы прикоснулись к миру и изменили его в соответствии с нашим желанием. Мы испытываем величайшее счастье, когда мы прикоснулись к миру и сделали его лучше в соответствии с Волей Всевышнего.
И пусть работа может приносить удовольствие, некоторый труд может быть выполнен только с усилием. Таким образом, иногда счастье пребывает там, где мы находим боль. А сильнейшие страдания часто предвещают величайший триумф.
***
Красный. Красный цвет проникал в его глаза, голову и уши, словно звук приближающегося поезда, от которого невозможно скрыться. Это был носитель разрушения, скрывающий свою настоящую природу. Когда он проснулся, не было почти ничего. Менее опытный человек, чем Довид, не придал бы этому значения. Он представлял, будто он - экскурсовод, водящий туристов по своей голове. “Видите это? - говорил он, показывая на вращающиеся красные круги, собравшиеся у горизонта. - С виду ничего особенного, правда? Но через час или два, запомните мои слова, тут будет бушевать шторм”. Туристы вдохнули недоуменно и скептически, с опаской огляделись и спрятались под укрытие. Довид иногда думал: а что, если его головная боль была с ним всегда? Что, если она никогда полностью не уходила, а только становилась слабой, менее требовательной. Иногда, сжавшись от боли настолько, что он только и мог, что глядеть в одну точку, у него было тревожащее чувство, будто какая-то часть его разума наблюдала за его мучениями, записывая и комментируя: “Это интересно”.
- Довид, чем ты занимаешься? - резко спросил Киршбаум, секретарь. Киршбаум и сам был резок, начиная кончиком носа и заканчивая хрустящими уголками воротника на рубашке. Довиду было больно на него смотреть, но он понял, что не может продолжать смотреть на резинку на своем карандаше. Он поднял голову, позволяя нескольким красным кругам перейти в его шею. Зал заседания совета был обложен деревянными панелями, а мебель в нем была кожаной. Он остановил взгляд на светлых деревянных панелях прямо над головой Киршбаума и попытался издать звук.
- Мм? - сказал он.
- Чем ты занимаешься на собрании, касающемся хеспеда?
Довид подумал, не пришло ли время опустить голову. Красные круги захватили его глаза. Они переговаривались между собой, и каждый раз, когда он пытался на них посмотреть, они разбегались, оставаясь вне зоны досягаемости для его зрения. Он знал, что, несомненно, это очень плохой знак. Он объяснил это туристам, которых он вообразил в своем мозгу, и с удовольствием отметил, что они съежились от страха. Он подумал, не мог ли он сам съежиться где-то прямо сейчас. Дом. Кровать. Сон. Да. Нет. Он не может вернуться домой. Необходимо быть здесь, слушать все, о чем говорят, вникать в это. Это необходимо, потому что происходит что-то важно. Что-то, чего он не хотел, что-то, не подлежащее его контролю.