Я жалкая, думала я, просто жалкая.
— Хорошо, — сказал он. — Четыре.
Было неловко. Мы так долго стояли в тишине, что я серьезно подумывала сказать: «Эй, что нового у «Yankees»?» Или начать говорить о политике, или даже о работе, потому что все было хорошо, когда было о чем поговорить. Или чем заняться. Проблема была, когда мы оба затихали, и у него на лице появлялось такое выражение, будто он думал о своей жене.
Мы сидели на диване, почти соприкасаясь, но не совсем, и спустя какое-то время до меня дошло, что мы сидим в абсолютно одной и той же позе. Я предложила ему кофе и тут же поняла, что он подтверждал, что я знаю, какой кофе он любит. И то, что я делаю кофе именно так, как он любит, казалось настолько личным, что я думала, что скорее вскрою вены и плесну в чашку своей кровью.
Поэтому я сказала что-то убогое типа: «Не уверена, что у меня есть кофе, пойду проверю». Он очень странно улыбнулся и сказал: «У тебя? Нет кофе? Что-то тут поменялось». Он сказал это, как будто предлагал мне подарок.
Я ничего не сказала. Я прошла на кухню. И в тот момент я подумала: «Что, черт возьми, я делаю?» Я держалась за эмаль раковины осмотрела еду, которая не была кошерной, и посуду, которая не разделялась на молочную и мясную, и на устройства, которыми я пользуюсь в Шаббат. И тут у меня вдруг появилось головокружительное ощущение, будто все эти вещи не принадлежат мне. Мне казалось, что я промаршировала с улицы прямиком в чужую квартиру, и что я никогда раньше не встречала мужчину, сидящего на моем диване. Все было будто как из давнего журнала: чужое, незнакомое и ужасающее. У меня в ухе щекотал тихий голосок, говоря: «Ты получила по заслугам».
Я знала этот голос.
И он снова сказал: «Ты получила по заслугам, Ронит. Все, чем ты себя утешаешь, это женатый мужчина. Все, в чем ты сильна, это работа. А чего еще ты ожидала?»
Я крепче держалась за раковину, когда сделала вдох и подумала: «Я не слушаю». Я не знала, что сказала это вслух, пока Скотт не спросил:
— Что это было?
Я сказала, потому что это первое, что пришло мне в голову:
— Что ты думаешь насчет того, если я полечу в Англию?
— В каком смысле — что я думаю?
— В том смысле, думаешь, мне стоит полететь?
— А почему нет, черт возьми? У тебя же немецкий проект под контролем, разве нет?
Я уже и забыла про него, про его склонность связывать все жизненные решения с работой. Мне хотелось прокричать: «Ты, идиот, я не это имела в виду», и злость вернула меня в реальность. Я сказала:
— Да, он под контролем. Смысл не в этом.
Думаю, он потом что-то сказал, но чайник начал кипеть, и я не расслышала. Когда я выходила с кофе, я сказала:
— Наверное, поеду. Правда ведь? Я должна поехать домой, увидеть своих людей, сходить на могилу к отцу, все такое.
Он посмотрел на меня.
— Конечно.
Я села на диван рядом с ним и молча уставилась в свой кофе. Спустя время он сказал:
— Чего ты боишься?
И я почти рассмеялась, почти, но все же не совсем. Я ответила:
— Может, того, что он все еще будет там. Все еще не одобряющий. Все еще разочарованный.
Скотт мягко спросил:
— А что, если не будет?
И я почувствовала, как в уголках глаз и в горле собираются слезы, и, чтобы их остановить, я сделала глоток кофе и подумала о плюсах. Я съезжу в Англию, и не будет неловких сцен и сложных разговоров. И я заберу мамины подсвечники. Я почти ощущала, как будто держу их в руках, чувствуя их тяжесть. Мамины длинные серебряные подсвечники, оплетенные цветами и листьями. Я видела, как их использовала моя мама, и как позже каждую пятницу вечером их зажигала я. Я видела их красивую запутанность, и каждый был длиной с мое предплечье, серебро сверкало, тонкий стебель переходил в больший серебряные листья, и подсвечники были достаточно большими, чтобы свечи в них горели двадцать четыре часа, если это было необходимо. Подсвечники, которые я все эти годы не попросила бы у отца, потому что он бы не захотел, чтобы они пребывали в моем грешном доме. Хотя хорошо было бы, если бы они были у меня, здесь.
Я почти рассказала это Скотту, но потом подумала: «Почему ты вообще должен об этом знать? Прошло то время, когда ты мог знать такое обо мне». Скотт взял мою руку и сказал:
— Ронит, а она будет там, эта девушка, которую ты…
Я улыбнулась, потому что он не мог ошибиться еще больше. Слезы прошли, так и не пролившись, и мне стало лучше. Я сказала:
— Эсти? Нет, не думаю. Она уже давно ушла. В былые времена она была похуже меня.
Он улыбнулся. Я улыбнулась. Мы сидели и пили кофе, как старые друзья.
Позже мы поговорили. Про Англию, про моего отца. Я попыталась объяснить, чем евреи в Британии отличаются от евреев в Америке. Есть такое у Скотта — он делает так, что все кажется очень простым, потому что в его мыслях оно именно такое. Он сказал: